Красно-коричневый
Шрифт:
Хлопьянов открыл глаза, когда по волосам и лицу его текли холодные струи воды, а Васюта убирал ведро с расплесканным блестящим шлепком воды. Поставил ведро на землю, а Хлопьянов, возвращаясь в свет, в натянутые ремни, в ровное повсеместное страдание, в которое, как в простыню, было обернуто его изрезанное, исстрелянное тело, слабо подумал – ведро было предназначено не для роз, а для него, как орудие пытки, как способ ее продлить.
– Ну как? – придвинулся к нему Хозяин, жадно вглядываясь в Хлопьянова, словно искал не признания, а признаки страдания. Не желал пропустить ни единой конвульсии, ни единого стона, ни одной струйки крови,
Его тело страдало все разом, как огромная, распиравшая во все стороны боль. Страдали отдельные органы – расплющенные печень и почки, вспоротая на груди кожа, раздробленная пулей нога, источая свою отдельную особую боль. Болела каждая кровинка, каждое кровяное тельце, ужасаясь общему, охватившему тело страданию. Он весь ухал, грохотал, звенел болью, как жуткая звонница с навешенными колоколами боли. Он был звонницей и колоколом. Окровавленный, в ремнях, качался в проеме.
Он понимал, что страдания будут длиться, и единственный, кто может избавить его от страданий, были его мучители, обступившие его. К мучителям должна быть обращена его мольба, его страстный зов о пощаде, его ищущие глаза, чтобы больше не сверкал в пухлых пальцах Васюты маленький хромированный ножик, чтобы смуглая рука Каретного больше не тянулась под мышку к пистолету. Страшными усилиями, через слезы и стоны, он удерживал себя от этой мольбы. Побуждал себя смотреть на вялые розы, на жестяное ведро, на длинную полосу утреннего холодного солнца.
– Видит Бог, не хочу твоей смерти! – Каретный сменил Хозяина. – Ты мне интересней живой. С удовольствием посидел бы с тобой в каком-нибудь уютном баре. Повспоминали бы, как выводили танковый полк из-под Шинданта. По пути у доброй трети машин перегрелись моторы, и мы брали на трос. Но это как-нибудь после. А сейчас ты мне должен сказать, где кейс. Куда ты отправил женщину.
У Каретного на сером небритом лице проступал белый хрящ переносицы. Углы губ побелели, словно в них засохла известь. Казалось, под человечьим обличьем таится другое – птичье, рыбье, черепашье.
– Скажи, куда отправил женщину с документами.
– Мразь! – простонал в ответ Хлопьянов.
Каретный выхватил пистолет, сунул ему в плечо и выстрелил, вырывая сустав, выбрасывая вместе с пулей струю твердой крови, костяную крошку, шмоток живых волокон. Хлопьянов стал умирать, но блокирующий механизм остановил сердце, погасил сознание, выдавил из орбит глаза, и вместо смерти он увидел сверкающий ротор шагающего экскаватора, который на огромной штанге врубался в пласт, поддевал и крошил его отточенными зубьями, и из черной кровавой дыры, где прошелся ротор, вылезали страшные хари, перекошенные морды, чавкающие клыки, и среди этих харь дергалось лицо Каретного, мелькали Хозяин и Васюта, и снова хари, кровавые морды, красные, из слизи и слюны пузыри.
– Ты меня слышишь? – его снова окатили водой, задели лоб железным ведром. И он, захлебываясь, продрался сквозь бред. Завалил на спину голову с выпуклым клокочущим горлом.
– Ты слышишь меня? – Каретный, захватив в кулак его волосы, тянул к себе его голову. Пальцем приподнял ему веко, заглядывая в красный, с лопнувшим сосудом глаз, в блуждающий черный зрачок. – Где документы?
И Хлопьянов, видя сквозь раздвинутое веко близкие пальцы и за ними склоненное к нему лицо Каретного, не
– Убью…
Из глубины его ожившего сверкнувшего зрачка вдруг ударили страшные истребляющие калибры – гладкоствольных реактивных «Ураганов», ревущих самоходных «Гвоздик», НУРСов из всех барабанов, окутанных плазмой и дымом, пышных, изрыгающих струи огнеметов, долбящих очередями «дэшэка», автоматных трасс, одиночных снайперских винтовок, и следом за ними – штыков, копей, брошенных из пращи камней, вьшущенных из луков стрел, каменных топоров и окровавленных, бьющих наотмашь кулаков. И такая страшная, истребляющая сила прянула в Каретного из черного, посреди окровавленного глазного яблока, зрачка, что он отшатнулся и на мгновение умер, распался бесследно, провалился в черную дыру мироздания.
Вернулся в свет, не понимая, что это было. Увидел перед собой раненого человека. Выстрелил ему в мокрый, со слипшимися волосами лоб, проточив круглую, вскипевшую красным дыру.
– Ничего он не знает! – сказал Каретный, отходя от убитого, пряча пистолет в кобуру. – Уберите! – обратился он устало к Васюте. – Увезите, и чтоб без следа! – повернулся к Хозяину: – Мы опаздываем в Центр. Ваш доклад ожидают там с нетерпением.
Ополоснул руки в ведре с водой. Стряхнул брызги. Пошел за Хозяином к «мерседесу», включившему свои водянистые габариты и рубиновые хвостовые огни.
Глава пятьдесят четвертая
Мертвое тело с обрезками брезентовых ремней погрузили в багажник, предварительно подстелив прозрачную пленку, на которую продолжала стекать кровь. Машина с охранниками покатила по близкому, ведущему за город шоссе. Водитель включил кассетник с записью певицы Азизы. На перекрестке их увидел постовой и отдал, как старым знакомым, честь. Навстречу попалась небольшая колонна бэтээров, с опозданием поспевавшая в город, где уже прекратилась стрельба и над исстрелянным Домом продолжал подниматься серый дым.
Они проехали по оживленному шоссе, а потом свернули на узкую асфальтовую дорогу, окруженную лесом. Водитель оглядывался по сторонам, отыскивая съезд. Нашел и углубился в лес по разбитой, с мокрыми ямами дороге.
Машина завязла в глине, выплескивала из ямины воду, ударяла днищем о землю.
– Хорош!.. Стоп! – сказал охранник. – Амортизаторы лопнут!
Они остановились среди желтых орешников и ржавых, пронизанных солнцем дубов. Открыли багажник. Схватили вчетвером за обрывки ремней и выволокли, понесли в глубь леса провисшее, цеплявшее за землю тело. Кинули в заросли среди жухлой травы, корявых стволов и гибких ореховых веток. Молча, отирая ладони о древесные стволы, вернулись к машине. Пятясь, выбрасывая фонтаны грязи, машина ушла, и все стихло.
В осеннем лесу, на мокрой траве, освещенное бледным солнцем, лежало голое недвижное тело. Оно было мертво, остывало. На него мягко слетел желтый лист орешника, упало несколько холодных солнечных капель. Все клетки этого тела были мертвы, начинали распадаться, отделяться одна от другой, превращаясь в не связанные друг с другом химические элементы.
Но одна, последняя клетка, в области остановившегося сердца еще продолжала жить. В ней бился и трепетал кровеносный сосудик, сжималось и расширялось ядро. В этом ядре, окруженном теплой оболочкой, гнездилась душа человека, удерживаясь в этом последнем прибежище.