Красное бикини и черные чулки

Яковлева Елена Викторовна

— Гм-гм, — пробормотал он спустя минуту, — что-то мне не нравится его сердцебиение… Давайте-ка мы его все-таки госпитализируем на всякий случай.

А теперь вообразите, что после этого сделалось с Жанкой! Как она задрожала, как затрепыхалась, а потом еще и с размаху бросилась на бедного доктора орошать его относительно белый халат горючими, чуть не сказала вдовьими, слезами:

— Спасите его! Умоляю вас, спасите!

Бедный эскулап зашатался, но устоял:

— Успокойтесь! Пожалуйста, успокойтесь!

Вошедшая в раж Жанка не вняла мольбам доктора и упорно продолжала

виснуть на его тонкой, неокрепшей шее.

— Да угомоните же вы ее, в конце концов! — воззвал к моим гражданским чувствам бедный мученик в белом халате. — Иначе здесь будет два трупа. Мой и вашего художника!

Я уже и сама поняла, что промедление смерти подобно, и не мешкая оттащила Жанку от доктора на безопасное расстояние. А тот рысью бросился в прихожую, настежь распахнул дверь и уже с лестничной площадки прокричал:

— Сейчас носилки будут!

Носилки появились в берлоге Порфирия очень скоро, минуты через две. Но не сами по себе, а в сопровождении крепкого дядьки в дубленом полушубке и с папироской в углу рта.

— И кого здесь тащить? — осведомился он, сунув руки в карманы и широко, как матрос на палубе, расставив ноги. — Этого, что ли? — кивнул он на Порфирия. — А кто мне помогать будет? Вы? — И почему-то посмотрел на меня. Не хотел, наверное, отвлекать от рыданий Жанку.

— Ну уж нет, — пробормотала я и понеслась вниз. Звать Новейшего, ну, того типа из «Мерседеса». Он ведь предлагал свою помощь, значит, сам напросился.

Новейший безропотно выбрался из своей шикарной тачки и потащился за мной наверх. Затем послушно составил компанию дядьке в дубленом полушубке. Убитая горем Жанка, монотонно подвывая, поплелась за носилками, замыкая процессию, а я чуть задержалась, чтобы выключить свет и запереть дверь.

Хорошо помню, как я протянула руку к выключателю и тут же отдернула. Ибо мой доселе бесцельно блуждающий по сторонам взгляд напоролся на нечто экстраординарное. На полу, в двух шагах от дивана, на котором минуту назад возлежал опоенный клофелином Порфирий, валялся полурастоптанный цветок белой лилии, и то, что я не заметила его раньше, объяснялось лишь одним — беспримерным бедламом в жилище одинокого мариниста.

Я стояла и пялилась на эту лилию не в силах сдвинуться с места. А какие мысли громоздились в моей голове! Значит, все-таки Порфирий? Его работа? Тогда ему не «Скорую» вызывать впору, а милицию. Уж не знаю, на чьей совести Пахомиха и эксгибиционистка Маня с Трикотажки, а меня, так получается, он затерроризировал. Вот она улика, на полу, распласталась, как дохлая ящерица. Бр-р, нечисть…

Да, но как он все это устроил? Подбросил мне лилии, затем, высунув язык, примчался к себе на Новостройку, где и налакался клофелину? Хотя хотелось бы знать, зачем? Чтобы снять с себя подозрения? Ну тогда он перестарался. Во-первых, лишнего хватил, а во-вторых, в спешке насорил лилиями. Теперь все против него, и Кошмаров запросто и без каких-либо угрызений совести может пришить ему что только пожелает. Кстати, удивительно, что он еще не объявился. Ведь его только здесь и не хватало. Или объявился? Уж больно знакомый рык с улицы раздается.

Чтобы

проверить свою догадку, я решительно направилась к окну, а по пути наклонилась и подняла с полу белую лилию. Признаться, не без содрогания. А ведь это, если разобраться без лишних эмоций, всего лишь цветок. Только боюсь, что после всего пережитого я уже никогда не смогу спокойно смотреть на белые лилии. Так же, впрочем, как и на красное белье с черными чулками. Что касается гробов — не к ночи будь помянуты, — то они и раньше не пробуждали во мне оптимизма.

ГЛАВА 24

Итак, я подбежала к окну, прилипла носом к залапанному стеклу и увидела, что во дворе уже вовсю идет коррида. При этом Жанка — в роли тореро, а Кошмаров — в роли быка. Остальные, включая типа из «Мерседеса», дядьку в дубленом полушубке и Порфирия на носилках, не более чем статисты. Жанка, размахивая руками, наскакивала на Кошмарова, а он невнятно огрызался и позорно отступал под ее натиском. Уж не знаю, чем бы все закончилось, не вмешайся в это дело медицина в лице юного эскулапа, быстро и деловито разъяснившего Кошмарову обстановку. Что тот ему ответил, истории неизвестно, ясно другое: чинить дальнейших препятствий погрузке Порфирия в «Скорую» Кошмаров не стал. Зато посмотрел вверх, прямо на меня. По крайней мере мне так показалось.

Я отпрянула от окна и заметалась по комнате. Измятая белая лилия в моем кармане жгла мне руку. Конечно, я понимала, что Кошмаров с минуты на минуту нагрянет в Порфириев свинарник, а я как законопослушная гражданка обязана предъявить ему свою находку, но мне почему-то совершенно не хотелось это делать. Почему, спрашивается, я должна облегчать ему жизнь, за какие такие заслуги? И потом, даже если я не расскажу о злополучных лилиях, Кошмаров все равно командирует Порфирия на нары, как только он оклемается после клофелина.

А тут и Кошмаров материализовался. Входная дверь медленно, с довольно-таки зловещим скрипом отворилась, и он возник в проеме, как злой дух.

— Та-ак, знакомые все лица, — проскрежетал он сквозь зубы вместо приветствия. — А я-то думаю — одна здесь, а где же другая?

— Ну так я пошла? — После такого вступления у меня окончательно пропало желание капать Кошмарову на Порфирия.

— Не смею задерживать, — просипел Кошмаров. Чувствовалось, что он не в своей тарелке. Как-никак его очередная, если мне не изменяет память, третья по счету попытка спровадить Порфирия в кутузку потерпела сокрушительное фиаско.

— Тогда всего хорошего, — не очень искренне пожелала я и стремительно покинула запущенное жилище служителя муз.

Про Новейшего я вспомнила, только когда он вырос передо мной у подъезда и со словами: «Осторожно, здесь скользко» — протянул мне руку. Надо же, оказывается, он меня ждал!

— А ваша подруга уехала на «Скорой», — сообщил он участливо.

— Я знаю, — кивнула я и подняла воротник. И мысленно приготовилась к вопросам, на которые невольно втянутый в эту катавасию Новейший имел полное моральное право. Однако он удовольствовался одним-единственным: