Красное колесо. Узел 2. Октябрь Шестнадцатого. Книга 2
Шрифт:
Лаженицын быстро думал, ловил поймать – в чём же смысл?
А Бейнарович, стоя более чем «вольно», ещё более переняв и всю вольность момента, из задней шеренги злорадно посмотрел на своего подпоручика и так же вольно придумал сам выступить:
– Загорится!
Полковник оглянулся, нашёл, кто поддержал:
– Когда сразу подряд много стреляете?
– Ну да!
– А сколько от выстрела до выстрела?
Бейнарович не нашёлся, так он не был готов, от и до.
Полковник вёл глазами дальше, да кажется на
– Сколько делаете выстрелов в минуту, когда густая стрельба?
Ему, конечно, но Бару, поскольку его по фамилии не назвали, сделал вид, что это не к нему, стоял безучастно, тяжесть на одну ногу и глаза в сторону.
А Сарафанов, наискосок от него, понял так, на беду, что это его спрашивают. Встрепенулся, закинул подбородок, как подстреленный, и залопотал жалостно:
– Никак нет, ваше высокоблагородие, не можем знать минуту!
– Не знаешь – минуту? – удивился полковник.
Сарафанов держался против настойчивого барина:
– Минуту – никак не знаем, ваше высокоблагородие!
А и в самом деле – откуда же знать им минуту? Часов не носившим сроду, откуда им знать господскую какую-то минуту?
И цену её.
Проницательный полковник ещё повёл взглядом по шеренгам, остановился на чёрном кругленьком Мотеле Каце с услужливыми глазами.
– Скажите вы, бомбардир.
Кац, польщённый вниманием и стараясь не уронить доверия, и сколько можно подтягиваясь:
– Выстрела три-четыре, ваше высокоблагородие.
– А не больше?? – поощрял его, удивлялся, настаивал полковник.
А дотошный штабс-капитан уже лазил тут, за спинами 3-го взвода.
Кац был природный дипломат, и так искал ответить, чтобы всем было хорошо – и самому Кацу, и этому полковнику, и своему подпоручику, и всей батарее. Он успел взглянуть и на подпоручика, но не получил указания.
– Н-ну… м-может быть… и пять.
– Только пять? – совсем недоволен был полковник. – А когда команда «ураганный огонь!»?
– Н-ну… тогда… конечно… больше, – постепенно уступал Кац.
– А бывает такая команда – «ураганный огонь»? Или – «барабанный»? – спрашивал полковник уже не Каца одного, уже весь строй. И даже нависал над ними, явно настаивал, что так надо ответить. – Десять выстрелов в минуту – бывает?
– Бывает! – решительно победно крикнул Бейнарович.
Ответы не ответы, но мычание по строю раздалось. А всё же ясно не подтвердил больше никто.
Как будто ничего зазорного для батареи, если много стреляет, а на всякий случай – не отвечать: от начальства всё равно добра не может быть.
Подпоручик с опозданием начал подозревать ловушку полковника и готовился возразить, вместе с тем и робел, как перебить его, будет ли это по уставу.
Но тут от первого взвода донёсся сильный, не по-военному, а природно и
– Господа офицеры, пожалуйте сюда!
Проницательный полковник недоволен был, он ещё хотел тут поспрашивать. Но пришлось идти.
И с шестой уже пушки соскочил проворный штабс-капитан.
– Нет, – досмеивался инаркор после Чернеги, – такой команды – ураганный, барабанный, у нас в корпусе никогда не бывало.
Досмеивался, а тем самым объяснял офицерам, чего держаться: оказывается, ураганный – гордость артиллеристов, уже не гордость, а почему-то порок.
А ненастоящий генерал, в пенсне и с перекривленными плечами, нестрого оглядел подошедших к нему командиров взводов и спросил доверительно:
– Скажите, господа… Вот вы постоянно наблюдаете за своими разрывами… – Задержался на лице Лаженицына: – Скажите, поручик… Приходится ли вам замечать, что реальная дальность выстрела по сравнению с расчётной медленно, но неизменно падает? И вам приходится эмпирически, сверх расчётных данных, ещё набавлять прицел?
Так это было тонко, умно спрошено, такой взгляд чуть прищуренный, будто через экзаменационный стол, – теплом обдало санино сердце. Как не бывало этой войны, и этих пушек, хотя о них-то и шло, этих военных одёжек на генерале и на нём, а – опытный профессор проверял наблюдательность студента, и студент во всю меру своих способностей хотел помочь установить истину:
– Вы знаете – да! – поразился Саня, поразился сам себе, что раньше не свёл эти отдельные случаи воедино, даже с командиром батареи о них не поговорил. – Да, такое явление я замечал…
Гулко одобрительно кашлянул за его головой двубородый полковник.
И в блокнот записалось.
А инаркор очень удивился, поднял брови.
Но прежде него сбок Сани загудел Чернега:
– Разрешить доложить, ваше превосходительство? Никогда такого не наблюдал! Обыкновенный разброс, когда дальше, когда ближе. От ветра, от разного.
Так напористо он говорил, самим голосом отталкивая санины размазнёвые рассуждения, и естественно было верить именно ему: вероятно, он-то и не сходил с наблюдательного пункта, а подпоручик бывал там редко.
Без противоречия и удивления записалось и это в блокнот.
А Устимович и вида не делал, что бывал на наблюдательных. Стоял – как трудился стоянием, молчанием и покорностью судьбе.
Генерал-профессор покосился на его великовозрастную обречённость, на литое шаровое лицо Чернеги с хитрыми белыми толстыми усами и на санину застенчивость опять. И – ещё так повернул ему экзамен:
– А как могли бы вы оценить, поручик, этот систематический недолёт в проценте к общей дальности? Сколько это может грубо составить?