Красное колесо. Узел 3. Март Семнадцатого. Книга 2
Шрифт:
И – где они оказались сегодня все? Где их восторженные «ура»? где их выхваченные к небу шашки-клятвы? Почему их рать не явилась к нему на поддержку? почему не отстояла трона?
Много – убитых, многих не стало, прими их, Господи, но сколько ж есть ещё, – где они? Все – рассеялись, скрылись, сидят в землянках, смотрят в стереотрубы, лежат в лазаретах, – все скрылись, а вместо них высунулся пяток Главнокомандующих –
Первый раз он сегодня подумал, что выбрал Главнокомандующих как будто не из этих офицеров. И во всяком случае, выбрал – не лучших.
Уже давно не горько было Николаю, что его ненавидят революционеры, кадеты, земгор, высший свет, – не горько, потому что и он им встречно не придавал большой цены.
Но что самые близкие, высшие офицеры, те самые, кто и должны были защитить… – вот этот удар сразил его.
И – опять слезами сжало горло. И выступили на глаза.
Он вспомнил о своём дневнике. Что б ни случилось, даже в день Цусимы, – он не мог отклониться, не записать дня.
Сегодня днём он уже начинал запись, ещё император, ещё не зная своего вечернего будущего. А теперь – надо было кончить.
Кожаная тетрадка дневника лежала на своём месте, в выдвижном ящике столика. Он легко достал её на ощупь. Надо было зажечь лампочку, хотя бы ночную, но даже этого удара не могли вынести сейчас глаза.
А была – как раз остановка. Зашторенный поезд недвижно стоял в глухой тишине и как будто во тьме.
Николай раскрыл, где шёлковая закладка, и стал с тетрадью так близко к лампаде, как мог. Он различал и конец записи и смысл последних дневных слов: что он – согласился. И что из Ставки прислали проект манифеста.
И так, стоя под лампадкой, держа раскрытую тетрадь на раскрытой левой ладони, он вписывал самопишущей ручкой, петли букв скорее на память, но ровноту строчки видя глазами:
«Вечером из Петрограда прибыли Гучков и Шульгин, с кот. я переговорил и передал им подписанный и переделанный Манифест. В час ночи уехал из Пскова с тяжёлым чувством пережитого».
Вот было и всё. Нельзя доверять бумаге ни своих рыданий, ни своих молитв. Он закрывал.
Но поднеслась опять эта губка Главнокомандующих с жёлчью – такая неожиданная, такая незаслуженная! – и он снова
«Кругом измена и трусость».
И опять – кончил. Но не кончил. Главное-то самое:
«…и обман!»
Всю ночь не пересидишь. Стал раздеваться. И только раздеваясь, вспомнил о Мише, – вот только когда, первый раз! Так непоместительно было вечером всё для головы, что Миша-то и не вместился, все поместились, а Миша нет.
Он там, кажется, сейчас в Зимнем. И именно туда, перст Божий, понеслась по тёмному воздуху корона российских государей, – и странно было бы ничего ему не объяснить, не выразить от себя.
Очевидно, надо с какой-то станции послать телеграмму.
Миша! Милый, славный, прежде такой послушный брат, и такой отчаянный воин, всё перековеркал этой женитьбой, – и какая ж это теперь императрица?
Много было разногласий, но всё можно забыть. А вот – извиниться: передал корону, не предупредив, не спросив.
Завтра послать ему телеграмму.
Решил – изместилось и это из головы. И распустился внутри заветный поиск: родной матери. Кто ж ещё над нами, кто ж ещё при нас, когда мы в безсильной беде?
Быть может – последняя надежда встретиться, перед долгой разлукой. Дать завтра телеграмму и ей – «…приезжай к одинокому сыну, всеми оставленному…».
И опять почувствовал себя маленьким, слабым мальчиком, неокрепшим.
Лежал.
А может – Чудо какое-нибудь ещё произойдёт? Бог пошлёт вызволяющее всех Чудо??
Покачивалось, постукивало.
Постепенно отходили все жгучие мысли, пропущенные через себя, изживаемые думаньем и покорностью, и покорностью воле Божьей.
Отходили – и как-то всё в мире опять уравновешивалось. В этом мире, где завтра начинать снова жить.
Фото
Вермонт, 1979