Красное колесо. Узел 4. Апрель Семнадцатого. Книга 1. Том 9
Шрифт:
Мог он рассчитывать, по крайней мере, что нейтрализовал Церетели относительно своего доклада?
Такая спешка и перегрузка была у головки ИК, что не проверяли у докладчиков заранее ни содержания, ни даже тезисов, на это Стеклов и рассчитывал. А тут – как раз безфракционность помогла: тезисами не должен был делиться и ни с кем. Однако. Исполком стал уже настолько предусмотрителен, что по каждому главному докладу заранее утверждал будущую резолюцию, которую в зале и проведём. И проголосовали резолюцию, что правительство «в общем и целом» заслуживает поддержку «постольку поскольку», стекловская же собственная
И он решил, что – да. Резолюция – связывала, но в стране, но в Петрограде не было равновесия, правительство не годилось никуда, не стояло на ногах. Резолюция – связывала, но можно так горячо построить доклад, что Совещание само отвергнет резолюцию – и повалит дальше вперёд, за докладчиком! Сам доклад, весь простор манёвра – оставался за ним, а там – как удастся, куда вытянет. Но – тряханёт он и зал, и Исполком! А горячности ему не придумывать: она всю войну не утихала, клокотала в широкой груди Нахамкиса, затаившегося под корой снабженца Союза городов лишь временно. Эта горячность вот недавно гнала его перо, когда он писал для «Известий»: «Ставка – центр контрреволюции», «Генералы-мятежники». Эта горячность напрягала его брови, когда кто-нибудь при нём только называл имена Гучкова или Милюкова. Он верил, он знал, что плетутся, плетутся контрреволюционные интриги – в каждом армейском штабе, и в каждом обывательском подпольи, и в самом сердце правительства.
Так что ж, вслед за докладом Церетели, что правительство послушно-хорошее, – теперь предстояло ударить по нему, что оно враг?
Неизбежно так!
Исполком будет в ярости! – но безсильной, если увлечь зал!!
Это будет и речь его жизни. Тут он может взять реванш и вернуть себе лидерство.
Только оживляя раннемартовские дни, он сам явится во весь размер. Пришло в голову: показать собранию этот клочок чуть не обёрточной бумаги, на которой крупными буквами он написал свои исторические 9 пунктов для правительства. Прежде, чем «отношение к Временному правительству», надо было объяснить, как он создал это правительство.
И – вышел на всеизвестную думскую кафедру прославленного Белого зала. (Неудачно только, что время позднее, десять вечера.) Перед ним сидела не Дума, но – сильнее Думы.
– …Товарищи, слышатся голоса, упрекающие Совет в слишком мягком, я сказал бы снисходительном, отношении к Временному правительству. Даже и в том, что Совет допустил само образование этого Временного правительства и не постарался так или иначе сам стать на его место.
(Говорят ли так? Разве только большевики. Говорят скорей, что Совет парализует правительство.) Так вот:
– Я позволю себе обратиться к истории этих отношений и хотя бы в самых схематических…
И – открыт путь для жгучего рассказа. Вот, всё живей встаёт, веет над этим залом –
– …знаменитое ночное заседание. Да вот, товарищи, – вытащил из пиджака и развернул, – знаменитый исторический документ на клочке плохой бумаги… наши 9 требований… С которого почти буквально, что неизвестно ни большинству русского населения, ни тем более всей европейской и вообще заграничной прессе, – почти буквально Временное правительство списало свою знаменитую программу.
(Слышите вы там, министры!)
И – поднял мятую бумагу, и терпеливо показал
– Вoт этот документ! Я не пущу его в ход, по рукам, так как он может пропасть, а мы представим его в музей истории. – И так сладко самому. – Если вы хотите – я его оглашу, но тогда я превышу назначенные мне полчаса.
Голоса из зала: «Просим! Просим!» А президиум вынужден помалкивать.
И Нахамкис живительно почувствовал себя снова на своей упущенной вершине. Он стал медленно читать, пункт за пунктом, как стояло у него – и как Милюков исправил: вот тут карандашом, вот тут карандашом…
– …Хотели нам, победоносной русской демократии, навязать романовскую монархию, в частности Милюков настаивал провозгласить императором наследника Алексея, а регентом Михаила Александровича… Но тот русский народ, который совершил революцию, он поручил нам заявить, что признаёт единственной формой правления демократическую республику. Вы можете поэтому представить себе, как мы были поражены и возмущены, когда узнали, что Гучков и Шульгин едут в Ставку, чтобы там заключить с Романовыми какой-то договор. Я забегаю вперёд, но должен сказать, что наш Совет дал повеление своим комиссарам остановить поезд, который заказали Гучков и Шульгин.
Шумные восторженные рукоплескания! Сила Совета!
– К сожалению, каким-то образом эти господа проскочили и сделали то, что вам известно… Но Михаил Александрович, как остроумно выразился один из товарищей солдат, «встал на нашу точку зрения»…
Но при такой силе рабочего класса – отчего же Совет не брал власть, как, теперь ясно, надо было?
– …Мы получали слухи, что с севера на нас идут пять полков, а с юга генерал Иванов ведёт 26 эшелонов, а на улицах раздавалась стрельба, и мы могли допускать, что слабая группа, окружавшая Таврический дворец, будет разбита, и с минуты на минуту мы ждали, что вот придут и если не расстреляют нас, то заберут…
Зал захвачен. Успех! Уже и вторые полчаса текут, но Чхеидзе не смеет сигнализировать докладчику.
– Но дело не в этом. Для нас не было психологических причин самим стать на место цензовых, крайние революционные партии не могут принимать участия в буржуазном правительстве в эпоху капиталистического строя.
Теперь сокровенная история была рассказана – а вот времена поближе:
– Но после первых же дней мы спохватывались, что правительство что-то делает вне нашего контроля и есть некоторая задержка в осуществлении наших требований, и в речах некоторых министров мы уловили нежелательный оттенок. Мы посчитали нужным дать им толчок, мы заявили, что считаем необходимым приступить к практическим шагам: издать закон, объявляющий вне закона всех генералов – врагов русского народа, кои дерзнут поднять святотатственную руку на завоевания революции. И нам было обещано, что этот декрет будет издан. Но, товарищи, он до сих пор не издан.
Нахамкис ступил на стезю своей любимой ярости – против генералов, и его занесло, уж он и путал от души: да, он писал такие статьи в «Известиях» и настаивал в Контактной комиссии, но никто никогда ему не обещал, и даже свои советские смотрели диковато. Однако вот – он лил сильным голосом, и никто не поправил его из президиума – и в тёмных провинциальных и фронтовых делегатов переливалась та же ярость: генералы-изменники, генералы-предатели, очевидно поимённо известные, – а Временное правительство их щадит?