Красное колесо. Узел III. Март Семнадцатого. Том 2
Шрифт:
Фредерикс грузно-опущенно сидел, будто дремал, и ему грозило свалиться со стула.
Гучков пропустил намёк Рузского, но и сам, своими глазами видел, что борьбы не будет, что царь близок к капитуляции.
Не замечая, он всё более говорил с этим человеком, недавно правителем, повелителем, который прежде мог его самого легко изгнать или арестовать (но не сделал так), – всё более говорил сверху вниз, поучая, как не вполне развитого и не вполне взрослого. И когда он уже необратимо доказал ему, что единственным выход – передавать престол, и не услышал возражений,
– Конечно, прежде чем на это решиться, вам следует хорошенько подумать. – Уступая его психике: – Помолиться. – Однако и твёрже: – Но решиться всё-таки – не позже завтрашнего дня. Потому что уже завтра мы не будем в состоянии дать вам добрый совет, если вы его у нас спросите. Потому что – толпа крайне возбуждена, агрессивна, и от неё можно ожидать всего.
И выдержав паузу, Гучков снисходительно повторил:
– Может быть, Государь, вы хотели бы теперь уединиться? Для обдуманья, для молитвы?
Государь диковато-изумлённо посмотрел на Гучкова.
Гучков положил перед Государем смятую бумагу проекта отречения, составленного ими в пути.
Да, да, верно чувствовал Шульгин: почему правильно, что поехал сюда. Его присутствие здесь отменяет всякий оттенок насилия, унижения. Два монархиста – потому что и Гучков монархист, два воспитанных человека, без оружия, должны были тихими шагами войти к Государю и усталыми охрипшими голосами доложить происходящее. В такой обстановке не унизительно отречься монарху, любящему свою страну.
А Государь всё молчал, иногда разглаживая усы большим и указательным пальцем. Обвесив плечи совсем не по-императорски, а как самый простой человек. Посмотрел большими голубыми больными глазами. И после долгого этого выслушивания наконец сказал:
– Я об этом думал… Думал…
Рузский изводился, что не мог развернуть перед депутатами уже готовое отречение. Хотя как будто царь уже не был царь, вся его бывшая власть лежала, вчетверо сложенная, вот тут, во внутреннем кармане кителя у Рузского, однако власть этикета, внедрённая с юных лет, не отпускала. Объявить сам – он не смел. Но этот тон неспорчивый, эти растянутые «ду-мал» – как будто уже и были высказанным согласием? и открывали Рузскому право (вот как он придумал):
право вынуть из кармана и, самому же Государю возвращая, передавая через стол, сказать:
– Государь уже решил этот вопрос.
Очень удачный получился ход! – Государю отрезалось отступление!
Но Николай Второй, получив наконец в руки назад упущенное, чего целый день не умел от главнокомандующего взять, – не развернул, не объявил думским депутатам, а просто – спрятал в карман.
Он – украл своё отречение назад?? Какая ошибка генерала! Так глупо поддаться!
И Рузский приготовился сам теперь объявить, громко сказать, что в том документе, ещё не уничтоженном, ещё вот здесь, в кармане царя.
Нет, к облегчению Рузского царь не слукавил. Он искал слова? Да. Но – не волновался. Да умел ли он волноваться? Этим средним человеческим
Но – печален был откровенно. И так смотрел на Гучкова, не искавшего встречи взглядов.
Не обращаясь никак, он сказал однако явно одному Гучкову, голос его звучал очень просто:
– Я – об-думывал. Всё утро. Целый день. А как вы думаете? – робким тоном просителя отступил. – Прияв корону, может ли наследник до совершеннолетия оставаться при мне и матери?
И смотрел беззащитно с надеждой.
Гучков уверенно покачал головой:
– Нет, конечно. Никто не решится доверить воспитание будущего Государя тем, кто… – Голос его отвердел, это не о присутствующих, -…довёл страну до настоящего положения.
– Значит – мне что же?… – тихим-тихим упавшим голосом спросил царь.
– Вам, Ваше Величество, придётся уехать за границу.
Государь покивал печально.
– Так вот, господа. Сперва я уже был готов пойти на отречение в пользу моего сына. Именно это я подписал сегодня в три часа пополудни. Но теперь, ещё раз обдумав, я понял… Что расстаться с моим сыном я не способен.
Гучков резко поднял голову к царю.
Голос Государя был совсем не государственный. Но и не равнодушный, а дрогнул болью:
– Я понял, что… Надеюсь, вы это поймёте… У него некрепкое здоровье, и я не могу… Поэтому я решил: уступить престол, но не сыну. А великому князю Михаилу Александровичу.
И потупился. Ему трудно было говорить.
Депутаты удивлённо переглянулись, первый раз за всю беседу. Вступил Шульгин – поспешно, как боясь, что его обгонят:
– Ваше Величество! Это предложение застаёт нас врасплох. Мы предвидели только отречение в пользу цесаревича Алексея. Мы ехали сюда предложить только то, что мы передали вам.
Такое простое изменение, такая простая перестановка двух предметов, – а депутаты совсем оказались к ней не готовы, и пославшие их не готовы, и никто об этом не задумался прежде…
Искал возраженье и Гучков:
– Учитывалось, что облик маленького наследника очень смягчал бы для… масс… факт передачи власти…
Все они там, в новом правительстве, в думской верхушке, рассчитывали на малолетие Алексея, несамостоятельность Михаила… А что ж получалось теперь?
– Тогда разрешите, – искал Шульгин, – нам с Александром Ивановичем посоветоваться?…
Государь не возразил. Но и не поднялся уйти.
Да и не ему ж уходить!
Очевидно – выйти депутатам?
Но и они были в растерянности, не выходили. Да, кажется, Гучков и не искал советов Шульгина, он предполагал бы решить сам.
А у Государя – было своё неохватимо трудное. Но ему – не с кем было выйти советоваться, а вот их же, враждебно приехавших, снова спросить о том же:
– Но я должен быть уверен… как это воспримет вся остальная Россия. – И голубым растерянным взглядом искал ответа у них, избегая Рузского: – Не отзовётся ли это… – не нашёл, как выразиться скромно.