Красное колесо. Узел III. Март Семнадцатого. Том 2
Шрифт:
Э-э-это уже начинался парламент, из трёх голосов уже разногласие, вот почему военная жизнь требует решения единоличного! Кому престол, кому регентство, – наверху решили, не нашего ума. Но дальше писал Горбатовский правильно: откладывать решение нельзя ни на один день!
Да так же и сам Эверт думал, но командующее ещё подкрепили его. Да как может солдат колебаться!
Вообразил себе тишайшего Алексеева, его ничтожное невыразительное лицо со щёлками глаз, – на что он способен решиться? Старательный штабной писарь, никакой не Главнокомандующий.
И донося в Ставку, сведя всех трёх командующих мнения, Эверт от себя выразился наконец:
«… Моё решительное мнение: недопустимо медлить ни дня, ни часа! Необходимо дать войскам совершенно определённое…»
А – что определённое? Если там в Петрограде уже всё равно решили, подписали, – не может же армия идти наперерез?
… определённое объяснение о новом правлении и строе…
В конце концов и мы все, Главнокомандующие, не на скалу опираемся, но на живое подвижное тело. И это может стать опасным прямо и для нас.
… Отсутствие официального объявления войска могут объяснить нежеланием начальников мириться с новым положением, их противодействием…
Вот в чём опасность. Да опасности со всех сторон.
… Создание Временного правительства, производство выборов в Учредительное Собрание ввергнут страну на продолжительное время в анархию. Войска тоже потребуют права голоса, и начнутся несомненные волнения.
Но решение всё-таки виделось, и Эверт предложил его Алексееву: повторить вчерашний приём – коллективное заявление Главнокомандующих, но только теперь по отношению уже к Государственной Думе: потребовать немедленного объявления высочайшего Манифеста, законно изданного Сенатом. И, во имя спасения родины, отказаться от Учредительного Собрания, которое поведёт к волнениям в стране и армии, разрухе и разгрому.
А если Дума не согласится?
… В противном случае просить о замене нас людьми, которые способны будут и в разрухе повести войска к победному концу.
Кале будто уступка? Но уступка злорадная, с хохотом. Хотел бы он видеть тех победоносных генералов Временного правительства!
… И заявление это должно быть сделано – не позже утра завтра. И съезд Главнокомандующих недопустимо откладывать до 8-го, так быстро развивается обстановка!
Подписал своим палкообразным почерком. Хотел бы видеть, как сощурятся щёлки алексеевских глаз.
Над этим ответом Эверт оживился, подкрепился. Что, правда, какая слепая морока замутила его и их всех вчера: почему они потеряли военный голос? почему потеряли твёрдое стояние ногами? Как: они смели так дерзко указывать Государю – а Думе не смеют. Зачем вообще вмешивались? А если уж вмешиваться…
Но если такими помянутыми ощущали себя Главнокомандующие, то каково же воем офицерам и солдатам Западного фронта, и с этим слухом о запрещённом Манифесте?
– Вот что, голубчик Михаил Фёдорыч, – сказал он Квецинскому. – А садитесь-ка вы да составляйте приказ по фронту.
Мысли Эверта
– В таком духе напишите, как я люблю. Не приказ, а скорей отеческое наставление от меня. Мол, чтобы не смущались их сердца заниматься пустым политиканством. Не тратили бы они зря время и нервы на бесцельное обсуждение внутреннего управления. О порядке в тылу пусть заботятся те, на кого это возложено. А войска должны смотреть вперёд, в глаза врагу, а не оглядываться назад. Наше дело – дисциплина и беспрекословное выполнение приказов.
Приказ был неоспоримо ясный, и лысый Квецинский охотно пошёл составлять.
Но пока он составлял! – Ставка всё не отзывалась никак. Замерла – и что они там решали? А часы уходили.
Ставка не отзывалась, но генерал-квартирмейстер принёс здешнюю минскую новость: сегодня вечером в городской думе собирается самовольное экстренное совещание земства, городских гласных, кооператоров, – и хотят выбирать «комитет общественной безопасности».
Что делать?? Ай, что делать?!
А – что делать? Если в Петрограде мялись, если в Ставке мялись, – как мог Эверт всё принять на себя и разогнать городскую думу? и запретить сборище общественных представителей?
О-о-о, тут дело тонко. Уже далеко зашло!
Принёс Квецинский заказанный приказ, отеческое наставление, уже чистейше отпечатанное, – а Эверт не подписывал. Погрузился в сомнение.
393
Отправив запрос главнокомандующим, Алексеев нетерпеливо ждал ответов. Так же нетерпеливо, как и вчера.
И первый ответ не много замедлил: к трём часам пришла телеграмма – от кого же? – от Сахарова, от которого вчера дольше всех пришлось вымучивать ответ. Теперь он кратко ясно отвечал, что съезд главнокомандующих признаёт желательным, а со своими командующими входит в обсуждение номера 1918.
Эвертовская идея подхватилась. Но не слишком ли широкая получится консультация, если втянутся и все 14 командующих армиями? Что из этого веча выйдет?
И тут же пришла неожиданная от Колчака. Да ведь ему запрос и не посылался? А он просто прорвал молчание: во флоте, войсках и населении до сих пор настроение спокойное. Но чтоб это было и дальше так, необходимо объявить: кто же является в стране сейчас законным правительством и кто Верховный Главнокомандующий? Адмирал не имеет этих сведений и просит сообщить.
Во всём этом было только то одно замечательно, что Черноморский флот спокоен. А в остальном Колчак делал гордое непроницаемое лицо: он как будто не получал не только вчерашнего запроса об отречении, но и сегодня ночью его телеграфы не принесли ему никакого Манифеста, и Колчаку даже в голову не могло прийти, что в этой стране может смениться Государь, а только спрашивал он высокомерно, какое там сейчас копошится правительство и, чёрт возьми, в конце концов, есть ли у нас Верховный Главнокомандующий, с кем можно бы разговаривать, не с вами?