Красное колесо. Узел III. Март Семнадцатого. Том 2
Шрифт:
Даже вздрогнул Воротынцев. Позавидуешь!
Граф Келлер – такого второго генерала в русской кавалерии нет! Что он выделывал с 3-м корпусом. И как всё умел красиво! Уж если выезжал – то со стягом Нерукотворного Спаса. И с сорока казаками. И у каждого – по четыре георгиевских креста. (А у самого – обе ноги раздробленные.)
– И кому ж теперь корпус?
Ещё подремал насупленно Крымов, дотянул свою козью ножку, погасил:
– Да мне хотят.
И только сейчас! Не выказывая ни гордости, ни смущения, корпус так корпус.
– Вот
Во-от в какой момент ехал Крымов!
– А кому ж Уссурийскую? – Воротынцев хорошо знал этот больной отрыв офицера от своей природнённой части.
– Кому ж. Врангелю, Петру.
Врангелю? Учились в Академии вместе. Стремительный ум, высоченный рост. Не остался служить по генштабу, – сразу в строй.
Евстафий с буфетной девкой накинули скатерть, доставили честный малороссийский навороченный овощами и заправленный салом борщ. Крымов с Воротынцевым сняли фуражки, пересели есть. Выпили по рюмке, сундучного.
У Крымова – поредели волосы. Всё та же крутая голова, крутое лицо, выражение грозное. А выдаётся чем-то, что покачнулась прежняя сила.
У Воротынцева болело теперь не только сегодняшнее, но отзывалось в прошлогоднем осеннем. И не удержался спросить: а как же тогда с Гучковым? чем у них кончилось?
Да, зимой в Петрограде разговаривал Крымов и с Гучковым отдельно, и с ними со всеми, у Родзянки на квартире. Так уже и выговаривали вслух – «переворот», но Родзянко запретил: я присягал, не в моём доме! А думцы вкруговую все решали: губит царь Россию, щадить его нечего.
И по открытой речи Крымова – теперь явно увидел Воротынцев, до чего ж он сам повернулся с той осени.
– И я, Алексан Михалыч, почти ведь так думал… А потом увидел…
Крымов-то и был фигура для такого дела, да! Какой же генерал решится дивизию самовольно снять с фронта и хоть судите меня, а были бы кони кормлены! Как дивизию вывел из войны, так мог бы и…
Но…
– Что Гучков тогда предлагал – не наше это дело. Он по разгону борьбы смешал свой план уже с кадетским, больше для Англии.
Но уж Крымов если двинулся – его тоже легко не переостановишь:
– Обещал я ему. В конце февраля. И отпуск так приготовил. Но пока прособирался, а у них там что – уже?… Вот те на. Так теперь Гучков сам в правительстве – чего к нему и ехать? Там уже сами справились.
Спра-вились? О, если бы.
– Алексан Михалыч! Но ведь самый разгар войны. А немец дремать не будет и времени на устройство не даст.
– А что? – урчал Крымов. – Чем их правительство хуже другого? Вот Гучков сейчас за дело возьмётся, поразгонит разную бездарь из армии… Я думаю – как раз сейчас можно многое направить…
– Если бы! Алексан Михалыч, если бы! Но как бы – трикрат не упущено! Там, в Петрограде, говорят, офицеров всех разоружают, а то убивают.
– Ну! Ну! – не верил. – Сам-то не был,
– В Москве офицеры рассказывали, прямо с поезда!
– Вздо-о-ор. Офицеры тут при чём? Манифестации? Два дня попоцелуются, разойдутся, начнётся работа. Ерунда-а.
Да, тут можно крепко сидеть, на железнодорожном диване. И действительно, кто ни глазом этого ещё не видел – как можно поверить?
Да Воротынцев и сам главного не видел. Но вспоминая свой кривой шат, брод по Москве, по Киеву:
– Там – ни на что не похожее, имей в виду. И все воинские команды перестают действовать, как если б у тебя руки отмякли. Сейчас вся сила наша осталась – только действующая армия, здесь. Конечно, если армия повернётся и только дунет – беспорядка этого как нет. Но отречение, и Михаил – лишают нас… Мы тоже стали как будто никто. Не законней этого правительства.
– Ерунда-а, – побуркивал Крымов. – Осво-оится и это правительство. Не в один день.
– Ты бы видел! Ты бы видел, как идут целые воинские части с красной простынёй на поклон в их бедлам!
– Два дня побегают – уложится.
Налупился Крымов борща и пока что опять закуривал кривую.
Но чем больше разогнана крупная масса – тем трудней её остановить. Как когда-то с Карпат катились.
– Пойми! – отговаривал Воротынцев. – Если всё вот так загремит – то это хуже, чем войну бы проиграть. Вот, дай я тебе всё расскажу.
Ладно, слушала глыба дремучая.
Но ни в чём не убедился. Что Мрозовский и штаб Округа растерялся – так шляпы, г…ки, кто там и есть? А в Киеве? – так вроде и вообще ничего не произошло.
Спокойно причмокивал новый командир 3-го кавалерийского корпуса. И такая сила была в этой тяжёлой несдвижной фигуре, что передавалось: да уж армии-то ничего не грозит! С какого пугливого глазу?…
428
Положение Гиммера в революции было настолько особое, что не позволяло ему связаться ни с какой партийной фракцией и заняться там заурядной узкой партийной работой. И положение его в Исполнительном Комитете тоже было настолько особое, что тяготила его конкретная работа в комиссиях. От редакционно-издательской он отказался, зато закатали его в иногороднюю комиссию вместе с Рафесом и Александровичем. И – в комиссию законодательных предположений.
Иногородняя – была важная комиссия, она должна была держать руку на пульсе всей России и распространить теперь локальную петроградскую революцию – на всю Россию. Нельзя было ограничиться властью в одном Петрограде и его окрестностях, приходилось брать на Исполнительный Комитет роль всероссийского центра и направлять ход дел в других городах. За сутки поступили тревожные сведения, что в некоторых городах ведут антисемитскую агитацию, – это надо было в корне сломить, посылая от петроградского Совета комиссаров.