Красное колесо. Узел III. Март Семнадцатого. Том 2
Шрифт:
За всеми этими головоломками Шляпников не стремился отсиживать ежедневные заседания Исполкома, да ещё в середине дня, – только и могли сидеть, кому делать нечего, болтают впустую.
А придёшь – так какую-нибудь неприятность прицепят:
– Алексан Гаврилыч! Вот тут балерина Кшесинская ждёт, по поводу возврата особняка, – это к вам, объяснитесь с ней сами.
Ах, попался! Мерзавцы-соглашатели, сами приказать большевикам не смеют, так теперь
Смущённый он вышел к ней. Готов был создавать железную Красную гвардию – а вот поди объяснись с постаревшей балериной.
В Питере с революцией возникло много новых нужд и организаций, а зданий не увеличилось, и была большая нужда в зданиях. Большевики узнали, что Кшесинская из своего особняка сбежала, с бриллиантами, сыном и гувернёром, – её гаражи и подсобные помещения занял бронедивизион, а дом стоял пустой, ещё и мало разграбленный, – и решили быстро туда перекинуть ПК, по соседству, с их чердака на бирже труда. Конечно, не для партийной работы строился дом, а для любви и отдыха, – так роскошно никогда не мечтали большевики устроиться. Правда, в стенах как будто шорохи какие – нет ли потайных ходов?
Но и вот что значит – торжествовала уже буржуазная власть и пошлость: Кшесинская осмелилась из своего бегства воротиться и даже вот явилась в Таврический дворец требовать своих прав! Не попалась она 27 февраля!…
Впрочем, отчасти и с любопытством вышел Шляпников обшарить глазами бывшую любовницу царя, – не всякий день увидишь.
В коридоре стояла женщина маленького роста, вся в чёрном, но с особенным умением, привлекательно одета. Хотя немолодая, но и невольно стараясь нравиться (совсем неуместно, но без этого не могут бабы во всех классах), выдавала она ещё не стёртыми чертами и движениями, что сильно была хороша в молодости, кто в этом толк понимает.
С ней был адвокат, барски одетый, только представил: «Матильда Феликсовна», а говорила она сама. Обращалась без признака странности или неловкости, что две недели назад она проехала бы в автомобиле мимо этого прохожего мещанина, взгляда бы не бросила на его заурядную физиономию с примитивными усами, – а теперь говорила с уважением и убеждённостью, что это – из первых вельмож нового государства, от которого всё зависит.
Она смела только просить и просить. Прежде всего просила – не верить всему дурному, что о ней пишут и говорят. Она – живёт своим трудом; это неправда, что вела спекуляцию, в банке у неё всего 900 тысяч рублей, и это можно проверить. И бумага при ней, вот, подписанная Керенским: что она совершенно свободна и никакому аресту не подлежит.
А теперь просила она: помочь ей водвориться в собственный дом. Там – несметная толпа, и он разграбляется.
Шляпников умел довольно непроницаемо выглядеть, как и сидел в Исполкоме против соглашателей. Но отвечать этой женщине было трудно. Даже хотелось сказать ей что-нибудь утешительное, – а что же он мог? Не могли же большевики теперь отдать дом, – а куда самим? Да где такой хороший дом найдёшь?
А она готова была расплакаться, еле удерживалась.
Он вежливо ей отвечал, что конечно постарается помочь. Но дело это трудное, не от него зависит.
Но Кшесинская это предусмотрела и обошла его! Оказывается, она уже побывала в штабе Военного округа и в Военной комиссии, и всё уладила, там нисколько не возражают против ухода броневиков. Везде отвечали ей, что дом захватили большевики, а не военная власть.
Шляпников вдруг почувствовал, что краснеет: ведь так оно и есть, и что скажешь?
Нет-нет, настаивал он, – броневики, а не большевики.
Но тогда! но по крайней мере! умоляла женщина дать ей разрешение хоть посмотреть свой особняк! хоть понять, всё ли там на месте! А в крайнем случае – собрать её имущество в часть комнат и выделить ей помещение для жилья. А броневики во дворе – пусть будут.
Тьфу! ещё трудней выворачиваться.
– Так кто же вам мешает, пожалуйста, там всё открыто, – врал Шляпников, краснея гуще.
Она изогнулась, старо-грациозно:
– Я вам сознаюсь, что я боюсь так просто пойти туда. Я прошу вашей защиты и содействия!
Вот попал. Промычал Шляпников, что да, посодействует.
А едва отцепясь – пошёл к телефону, скорей звонить в особняк, предупредили бы броневую команду: чтоб они всё брали на себя и не соглашались бы уходить ни за что, с них спросу нет.
468
Но что-то мешало Булгакову так сдаться и согласиться. Ведь люди страдали в тюрьме ни за что, единомышленники! Да что всё Керенского? – опять решил искать Маклакова, – он и бывал у Льва Николаевича, и сам же талантливо защищал в «процессе толстовцев», вот и знакомы. А в газетах писали – он назначен комиссаром по министерству юстиции. Очень может быть, что сейчас и заменяет больного Керенского. Зайти наудачу в министерство юстиции, может он там ещё?
Правда, в рукописном отделе Академии сказали Булгакову: слышали, будто Маклаков вчера вечером уехал в Севастополь. Но он не поверил. Отправился попытаться.
Нашёл министерство на Екатерининской, вошёл – и хотел у швейцара спросить о Маклакове, но почему-то, из какой-то формальности, спросил сперва:
– Что, братец, министр сейчас не здесь?
– Так точно, здесь.
– Кто? Алексан Фёдорыч Керенский?!
– А кому же быть-то? Так точно, они.
– Но ведь утром с ним был обморок?
– Был обморок, миновал, теперь принимает.
– Принимает?!
– Так точно, пожалуйте наверх! – бакенбардистый швейцар уже брал с него пальто.
Поражённый Булгаков поспешил наверх.
Приёмная была велика и там толпились многие, всё какие-то в сюртуках и пиджаках, не видно было ни одной министерской униформы с орденами, – куда делись?
Только курьер у закрытых дверей в следующую комнату стоял строго в мундире. Булгаков приступил к нему, показывал письма от знаменитых литераторов и просил доложить. Курьер скрылся за дверью.
Прошло небольшое время. Вдруг дверь от министра с силою распахнулась настежь. Это – курьер её распахнул, и он же выкатился оттуда как вышвырнутый – и тут же вытянулся во фронт, боком ко двери.