Красное колесо. Узел III. Март Семнадцатого. Том 3
Шрифт:
Расстался с Фокиным – в расположеньи своей батареи уже слышал знакомый рогочущий, как жеребячий, голос. Чернега! Саня обрадовался: неделю его не было, как уехал на противоаэропланные курсы в штаб гренадерского корпуса.
Пошёл на голос.
Чернега с большим красным бантом на груди шутил с группой солдат, те вдвое перегибались-смеялись. Вот что в нём осталось – фельдфебельское, это да, Чернега был всегда с солдатами заедино, ещё гораздо свободней, чем Саня.
– А, Санюха! – прилопатил тяжёлой рукой. – Ну, как ты тут? Ты, говорят, член батарейного комитета?
– Да выбрали
– И председатель батарейного суда? – уже всё выспросил Чернега.
– Да, – ещё улыбнулся, неуверенно.
Уже влёк его Чернега под локоть в землянку и спросил:
– А Бейнаровича – председателем выбрали? Как допустили?
– Да он выступал, кричал… Конечно б, Дубровина.
– Зря, зря, – уже в землянке отпыхивался Чернега, но не очень заботно. – А у нас в корпусном – тоже еврей, ефрейтор, но образованный, умный, зараза.
– В корпусном – что? – не понял Саня.
– Комитете! – хохотал Чернега. – Ты разве не знаешь? Я же теперь в корпусном комитете, ты не знаешь?
– Всего корпуса? – так и сел Саня на чурбак.
– Ну! А ты не знал?
Со своей купеческой койки ноги спустя, Устимович сиял, он уже знал.
– Да как же ты попал? – изумлялся Саня.
– А я ж там рядом был! Речь им двинул – и выбрали.
Смеялся, очень доволен.
– Тут ещё мою койку не заняли? Сейчас меня Цыж обещал кормить. За всю неделю, что я не добрал тут.
И руки тыкал под умывальник наскоро.
– Всего Гренадерского корпуса? – продолжал изумляться Саня.
– Всего, всего! – бодро хохотал Чернега, руками в полотенце. – А скоро будет армейский съезд – и туда уже выбран, поеду.
– Так ты у нас что? И в батарее не будешь? И служить не будешь?
– Вот, скажи, Санька, и сам не знаю, – посерьёзнел Чернега. Пошёл сел на санину койку. – Никто меня, конечно, с должности не высвободил, но исполнять её мне никакой возможности нет. Вот, как теперь с комитетскими будет – никто не знает. Сегодня ж опять в корпус назад надо гнать. – Посмотрел: – Да вы тут с Устимовичем – неужели не справитесь?
Устимович улыбался – с надеждой ли на Чернегу или почтительно, как на героя. Устимович от всегдашней мрачности повернул последние дни к весёлости, то и дело улыбался. Шёл один тот конец, которого он и хотел.
– Ну и койка у тебя неудобная! Как тебе жердь в подколенку не давит? – пошёл, пересел к столу. И по столу хлопнул толстой ладошкой, как прибил: – Всё, Санюха, начинается житуха – ещё такой солдат не видал. Долой баронов, фонов и шпионов! Стоять в окопах будем – а вперёд ни шагу!
И – попыхал, полыхал задыхательным смехом, нельзя понять: и сам так думает или это он про других.
Увидел санин недоверчивый взгляд, и:
– А что? Плохой привал лучше доброго похода. Не я придумал: вон, в газетах пишут: все уставы будем ломать! Наверно и правила стрельбы! Зря ты, Санька, учил! – и смеялся, трясся.
Ещё заново подивовался Саня на своего неиссякаемого приятеля. На всё встречное в жизни был у него избыток силы и веселья. Так и теперь. Зная Чернегу, можно было предсказать, что его и революция с ног не собьёт. Но ещё новой силы он за эти дни нахватался.
– Так ты же мне… Ты – что? Эти дни – где?…
Ещё
– Я, Санюха, полки объезжал.
– Полки?
– Перновский, Несвижский, Киевский, Самогитский. Объезжал, знакомился, на передовке везде побывал, комитет должен всех знать! Теперь, Санюха, эти звёздочки, – себя по погону пошлёпал, – ничего не стоют. А вся власть будет у комитетов, привыкай. И имей в виду: не верят солдаты, что офицеры революции рады. «Ещё куда господа потянут!» Закоренело, понятно. Офицер мол и хороший-хороший, а кровь чужая. И не без этого. Езжу, убеждаю: рады мы! вот, на рыло мне смотрите! В пехоте, знаешь, не как у нас, меж собой ворчат: везде начальство поснимать, а чтоб свой брат стал. А другие уже домой бегут: боятся, без надела останутся. А на кой ляд эта война, правда? Фу-у-у!… Да что ж Цыж не идёт, не несёт?
Всем своим чёрным долго-усталым лицом Устимович передавал согласие и восторг.
Да и Саня смотрел на Чернегу едва ли не с восхищением – на эту жизненную силу прущую, безмерную.
– И думаешь, справишься, Терентий? В корпусном?
Важно провёл Чернега большим пальцем по натопыренным коротким усам:
– Мордой в грязь не ткнёмся!
В который раз, подавленный его опытом, Саня спросил:
– И – что же ты думаешь, Терентий? Как же это пойдёт?…
– А что? – бесстрашно примеривался Терентий крепким шаром головы. – У народа мышцы затекли, надо и размяться. Туда их всех, Санюха, – Николашку, Алексашку. И Родзянке народ тоже не доверился. Не управили Россией, руки у них слабые. Да ею управлять, знаешь каки жилисты надо?
Как руки мыл – у самого по локоть закачены остались – вот она, жила!
– А революцию – её тоже, как лошадь без вожжей, пускать на произвол не надо. Надо её, Санька, поднаправливать! Потому я и в комитеты пошёл.
Не спросил уж Саня о батарее, но пошутил:
– А как же – Беата? Эт'ты до неё теперь добираться не будешь?
Ещё подприосанился Чернега, надувом:
– Теперь, Санька, – не до баб! Всё! Перерыв! Теперь – надо революцию высматривать. Шоб не завалилась.
Толкнув дверь ногой, шёл за тем Цыж и нёс перед собой двумя руками духовитый чугунок.
– А, денщичья сила! – заорал Чернега. – Что несёшь?
– Так что – чебанскую кубанскую кашу, господин прапорщик! – весело отозвался и старый Цыж.
– А, молодец! А, угодил! А ну, – двумя руками, – стол расчистить! А ну, где моя ложка на четыре вершка!
И правда, с человеком этим всегда забывались горе, сомнения, а возвращалась здоровая охота к еде.
615
Превосходно всё шло и могло идти в министерстве иностранных дел, и Павел Николаевич с пониманием и тонкостью уже задумывал внутреннее целесообразное преобразование департаментов, и ещё новые послы -японский, испанский, португальский, бельгийский, сербский, норвежский, персидский, сиамский, посещали его с признанием Временного правительства, а уж с британским и французским он совещался через день, – и всё бы могло течь преприятнейшим и умнейшим образом – если бы не тяжеловесный, тупоумный и дерзкий Совет рабочих депутатов.