Красное колесо. Узел III. Март Семнадцатого. Том 3
Шрифт:
Нашли на снегу. По толстоте никому на курево не сгодился, однако смят.
– Ничего, поразгладим.
Прищенко от комитетского звания не отказался. Сел на табуретку и вывел химическим карандашом, вслух повторяя:
– Наши требования.
Номера обстали вокруг, обсели на табуретках и корточках, а кто стол ненароком качнёт – того в три глотки матом.
– Так, значит. Что пишем?
– Конешня, перво-наперво пиши обмундированию, верхнюю и споднюю, шобы всю сменили на новую.
– А старо, чинено, шоб
– И как же ты всё это потаскаешь? В мешок не влезет.
– Обозу добавить.
– Не, ребята! Первое делу всему – обутка, без обутки нисколько не протопаешь. Пиши первое: выдать всем к весне новые сапоги.
– Не-к, во что, во что пиши: замест ватников – всем полушубки!
– Да на кой тебе к лешему полушубки, коли весна?
– А зачем котелок за спиной носим, смекни!
– Пиши, пиши! Так тебе незамедля и приставят по бумаге! Ещё хорошо, коли на другой год к Петру и Павлу отпустят.
– Так ты что, вошь гулящая, ещё к другому Петрову дню воевать хотишь?
– А что тебе здеся, так плохо?
– Чего хорошего: как начнёт садить с чижолой, так и подштанники для лёгкости скинешь.
Прищенко постучал карандашом об стол, на манер того прапорщика:
– Да вы всурьёз, а не лясы молоть!
– Мы и всурьёз. На запас, чтобы промаху не было.
– Да стола не трожьте, дьяволы.
– Что, правда, как пьяный шатается? Что на ём за писанье? А ну, неси молоток, подобьём.
– А его трогать не надо, писать и всё.
– Так шо дальше писать?
– Смазку для обуви!
– Табаку!
– Заусайловской крупки, на день – осьмушку на двоих.
– Не! Осьмушку – на одного.
– Верно. Они всё равно урежут.
Прищенко ждал, слушал, помусоливал карандаш языком. Губы и язык его олиловели.
А все кругом стояли-сидели, зарясь, задумывая, и наперебой выталкивали:
– Чтобы парикмахер стрить да брить приходил кажный день!
– Чтоб сапожник со струментом и товаром заседал тут, у нас.
– Чтоб кажную субботу баня, а мыло бы отпускалось фирмы Жукова, фунт на двоих.
– А може тебе земляничного отписать, чтоб от тебя не так смердело?
– Так с чечевицы у кого дух не выходит?
– Ну, помалкивай. Далей, далей, ребята.
– Курительной бумажки пачку на два дня! – только теперь про бумагу вспомнили, до того уж к газете привыкли.
– А може тебе ще бумажки для ж… записать? – упёрся Прищенко.
Засмеялись дружно:
– Такой не бывает!
– А что? В городах, в иных отхожих, специальная газетка резаная на гвоздик настручена, чтоб стенку пальцем не мазали. Небось, барышни её как следовает берут, а наши дорвутся – так с гвоздиком и выхватят, на цыгарки.
– Не, не, – упёрся Прищенко, – такого не подавайть, бумажки нэ запишу. С таким лыстом совестно будэ куды сунуться.
– Так – а каку офицеры
– Так ахвицеры – и по зубам мажуть, мало что!
– Во! И нам пиши: зубного матерьяла.
– Балуйся, балуйся.
– Так вон, у Прищенки рот теперь весь синий, хоть песком шуруй, за неделю не ототрёшь. Пиши, пиши, Прищенко, ротяного!
Гоготали.
– В комитет попал – теперя посинеешь.
Прищенко достал из кармана серую тряпочку, стал тереть губы и рот.
– С вами, дьяволами, свяжись.
А карандаш химический за ухо положил.
– А карандаш-то – твой? Чего присвоил?
– А чей?
– Теличенки. Дай, я ему отнесу.
– Не, ты карандашик возьми – да под списочком и распишись. И Теличенко пусть распишется. Весь комитет. И тогда несите.
– А куды несите?
– Ну, куды положено.
– Капитану.
– Ни при чём тут капитан.
– А тому прапорщику, что приезжал. А он дальше нехай двигает.
– А иде он теперь? Он не наш бригадный.
– Не, ты пойди, пойди, с капитаном посоветуйся.
Только начали расходиться – налетел фельдфебель Никита Максимыч, борода смоль, глаз огонь:
– Это что? Почему мебель расставлена? Дневальные, туды вашу растуды, что смотрите?
На формировке окладиста была его смоляная борода, на фронт выезжали – подкоротил, чтобы вша не села.
– Так собрание было, Никита Максимыч!
– Какое тебе собрание? Тут – батарея! Разноси мебель отсюдова, чтобы вмиг!
Уж знал, небось, про комитет, и обидно ему, что не его выбрали.
Выступил Евграфов, на городской манер:
– Господин фельдфебель! Пущай постоит. Если кому что потребуется записать.
– Ещё чего! – записать! А ну ж – обстрел? Сколько беды от щепья будет? Эй, дневальные, бери, говорят!
Подхватили дневальные стол, табуретки – и потащили прочь подале. Ну, и не в деревню же назад волокти.
Тем временем Прищенко со списком своим вернулся от капитана:
– Сказал: нигде такую не примут, дюже помятая.
628
А занозила Гучкова эта хитрость Керенского встречаться с его полковниками. На каком основании, для чего? Уж он и жалел, что вчера сблагородничал и разрешил. Сегодня хотелось ему узнать бы, как же эта встреча прошла? – но не у кого было: Ободовского он сегодня не видел, и полковники тоже все как исчезли: никто из них не появлялся доложить сам.
А тут среди дня Гучков узнал, что в предполагаемую правительственную поездку в Ставку, о которой уже столько разговоров, князь Львов сам не едет, но едут, кроме Милюкова, Шингарёва, ещё и Некрасов и – чуть ли не опять Керенский! Вот этим добавлением обожгло Гучкова как хлыстиком: ещё и в Ставку совался Керенский? Нет, это уже балаган! И ещё Некрасов? набрали хлама!