Красное Солнышко

Эрлих Генрих Владимирович

А дальше дело само покатилось. Как? Честно говоря, не знаю. Княгинюшка все порывалась рассказать, но я ее каждый раз останавливал и на всякий случай – вдруг не послушается – затыкал уши. Ведь если бы я узнал, что у меня в доме происходят какие-то любовные

игры между молодыми людьми, то я, как поборник древних обычаев и блюститель благочинного поведения, должен был бы немедленно пресечь это безобразие, а пока никаких слов сказано не было, я мог с чистой совестью делать вид, что ничего не замечаю.

Нет, я, конечно, замечал. Раньше-то я ходил к Димитрию и далеко не всегда и не сразу был к нему допускаем. Теперь же он, улучив свободный час, сам ко мне заходил с каким-нибудь вопросом государственным и, выслушав внимательно мой совет, находил отдохновение в беседе с Ксенией. И девица являла все признаки влюбленности: краснела сквозь румяна, вздыхала до угрожающего треска швов на платье, то веселилась и резвилась, как козочка, то вдруг заливалась слезами.

Не один я, как оказалось, замечал. Всем хорош дворец царский, вот только ничего невозможно в нем в тайне сохранить. Слухи о тайных свиданиях Димитрия с Ксенией дошли до бояр, это, пожалуй, было неплохо, кое-кто из них уже делал мне одобрительные знаки, и мне стоило больших усилий показывать в ответ свое непонимание, круглить честностью глаза и недоуменно пожимать плечами.

Гораздо хуже, что об этом прознала мать Димитрия, неистовая Мария-Марфа.

Она лютой ненавистью, крепко настоявшейся за годы иноческой жизни, ненавидела царя Симеона, царя Федора и все их семейство. Ненависть слепа в еще большей степени, чем любовь, но, в отличие от любви, никогда не иссякает, скорее, как вино, становится с годами гуще и крепче. И смерть объекта не прекращает ненависти, даже глумление над останками Бориса, Марии и юного Федора не смогло утолить ее, теперь она вся сконцентрировалась на молодой и ни в чем не повинной девушке.

Марфа стала стеной на пути этого брака, чего я, признаюсь, с самого начала опасался. Уж как она корила сына, как настойчиво напоминала ему, сколько они с ним и вся родня их претерпели от деда, отца и брата Ксении, пеняла, как быстро Димитрий все это забыл, а в конце, распалившись сверх меры, договорилась до того, что отречется от Димитрия, если он не прекратит немедленно свиданий с Ксенией. «Ты мне не сын!» – будто бы воскликнула она, и эта искра, перелетев через стену Вознесенского монастыря, упала на поле народное и долго там тлела, пока злодейские уста не раздули ее в короткий, но смертоносный пожар. Другие, а, быть может, и те же злокозненные уста донесли весть об увлечении царя Русского до далекого Самбора, и оттуда обратно в Москву полетели слова гнева и укоризны. Перед этим дружным натиском с двух сторон Димитрий не устоял – и отступился.

Конец ознакомительного фрагмента.