Красные бокалы. Булат Окуджава и другие

Сарнов Бенедикт Михайлович

Что же касается письма Булата, то весь его строй, вся его стилистика, самый его лаконизм наводили на мысль, что автор дает нам понять, что написать это письмо его заставили, вынудили.

В самой тональности письма ощущается даже некоторая брезгливость: скорее, скорее выплюнуть эти слова, которые вы насильно заставили меня «взять в рот». Вы этого хотели? Так вот вам! Нате! Подавитесь!

Почувствовали это, наверно, не все читатели. Но и те, кто не знал Булата так близко, как я, не могли не ощутить, что далось ему это письмо нелегко и что, сочиняя его, он очень старался, чтобы сдача его выглядела как можно менее постыдной.

В какой-то мере это ему как будто удалось. Но факт остается фактом. Сказав мне тогда: «Пусть исключают! Никакого письма я им всё равно не напишу!» – он переоценил свои возможности. Или – лучше сказать – недооценил силу давления, которому не смог противостоять.

Но какие претензии тут могут быть к Булату, если этому давлению –

в такой же ситуации – не смог противостоять даже Солженицын.

Осенью 1967 года

противостояние Солженицына с руководством Союза писателей СССР достигло критической точки.

После майского обращения Александра Исаевича к писательскому съезду, в котором он требовал, чтобы союз и писательская общественность защитили его от преследований и клеветы и поспособствовали публикации «Ракового корпуса» (если с этим не поспешить, предупреждал он, повесть вот-вот будет опубликована на Западе), собрался так называемый большой секретариат для встречи с автором крамольного письма и обсуждения поставленных им острых вопросов.

Только трое из собравшихся сорока восьми секретарей поддержали там (с некоторыми оговорками) опального писателя: Симонов, Салынский ну и, разумеется, Твардовский, давно уже требовавший, чтобы секретариат дал ему санкцию на публикацию «Ракового корпуса». Все остальные секретари во главе с К.А. Фединым в самой решительной, категорической форме заявили, что все эти вопросы могут быть обсуждены, а может быть, даже и разрешены только в том случае, если Солженицын публично выступит с осуждением той разнузданной, как они выражались, антисоветской кампании, которую развернула вокруг его имени западная (буржуазная) печать.

Солженицын написать такое письмо отказался в самой категорической форме. Стоял насмерть.

Схватка была нешуточная.

Обо всех ее перипетиях он подробно рассказал в своей книге, скромно озаглавленной «Бодался теленок с дубом».

Я назвал это заглавие скромным, потому что на самом деле ее автор и главный герой был отнюдь не «теленком», а опытным, умелым, сильным и бесстрашным бойцом. И «бодался» он не с дубом, а с могучей ядерной державой. И не «бодался», а сражался по всем правилам военного искусства. Недаром подробный его репортаж о ходе того сражения был выдержан в духе военных реляций:

...

Я торжественно встал, раскрыл папку, достал отпечатанный лист и с лицом непроницаемым, а голосом, декламирующим в историю, грянул им свое первое заявление, отводящее «Пир победителей» – но не покаянно, а обвинительно, – их всех обвиняя в многолетнем предательстве народа!!!

Я потом узнал: у них уже было расписано, кто за кем и как начнут меня клевать. Они уже стояли в боевых порядках, но прежде их условного звонка я дал в них залп из ста сорока четырех орудий, и в клубах дыма скромно сел. <…>

Они сливаются в гомоне – в ропоте – в вое: «Секретариат не может начать обсуждать без ваших ответов!» – «Вы можете вообще отказаться разговаривать, но заявите!»

Смяты и наши стройные ряды, они сбивают и мой план боя. <…>

Я подымаюсь, вынимаю свои листы и уже не исторически-отрешенным, но свободнеющим голосом драматического артиста читаю им готовые ответы.

И передаю стенографисткам.

Они поражены. Вероятно, за 35 лет их гнусного союза – это первый такой случай. Однако прут резервы, второй эшелон, прет нечистая сила! <…>

Я встаю и выхватываю следующие листы. И уже всё более свободно и всё более расширительно, сам определяя границы боя, уже не столько на их вопросы, сколько по своему плану, я гоню и гоню их по всему Бородинскому полю до самых дальних флешей.

И – тишина, рассеянность, растерянность, неопределенность наступают в пространстве. И с фланга идут чьи-то ряды, но это не вполне враги, это полунаши. Выступают Салынский и Симонов, они хоть не вовсе за нас, но хотя бы за «Раковый». Враг растерян, никто не просит слова, и вопросов уже нет. Что такое? Да не есть ли это победа? Тяжелыми драгунами Твардовский начинает реять и рыскать по полю: так принимаем решение! печатаем «Корпус»! и отрывок немедленно в «Литгазете»! да мы же принимали коммюнике, где коммюнике, Воронков?

Еще немножко, еще немножко им продержаться! Да где же имперские резервы? <…> Там и здесь поднимаются из-под копыт. <…>

И вот она, черная гвардия! – Корнейчук (разъяренный скорпион на задних ножках)! Кожевников! И на белых конях – перемётная конница Суркова! И дальше, и дальше, из глубины – новые и новые твердолобые – Озеров, Рюриков, на хоккеиста смахивающий Баруздин. <…>

Враги заполнили всё поле, всю землю, весь воздух! Поле боя останется за ними. Мы как будто были смелей, мы всё время атаковали. А поле боя – за ними.

Бородино. Нужно времени пройти, чтобы разобрались стороны, кто выиграл в этот день.

(Александр Солженицын. Бодался теленок с дубом. М., 1996)

Писал бы он этот свой репортаж сразу, по горячим следам, ни

на миг бы не усомнился, что победа тогда осталась за ним. Но писал он его потом, когда дальнейшее развитие событий уже не было для него тайной. И именно поэтому то свое генеральное сражение он сравнил с Бородинским. Там ведь тоже не вполне ясно было, чья победа. Но Кутузов приказал отступать. И сдал Москву.

Вот так же и Александр Исаевич после своего «Бородина» вынужден был отступить.

В «Новый мир» пришла телеграмма:

...

Франкфурт-на-Майне, 9. 4., Твардовскому – «Новый мир».

Ставим вас в известность, что комитет госбезопасности через Виктора Луи переслал на Запад еще один экземпляр «Ракового корпуса», чтобы этим заблокировать его публикацию в «Новом мире». Поэтому мы решили это произведение публиковать сразу.

Редакция журнала «Грани»

Тут уже и насмерть перепугавшийся Твардовский склонился на сторону его врагов.

...

И Твардовский прямо диктует мне:

«Я категорически запрещаю вашему неоэмигрантскому, откровенно враждебному журналу… Приму все меры…»

– А иначе, Александр Исаевич, мы вам больше не товарищи!

И на лицах Лакшина-Хитрова-Кондратовича каменное, единое: нет, мы вам больше не товарищи! Мы – патриоты и коммунисты.

О, как трудно не уступить друзьям !.. Ну что ж… ну ладно… ну, телеграмму я дам (Я сломлен! Так быстро!). Пытаюсь сложить – а слова не складываются. Дайте подумать! Отводят в кабинет Лакшина. Но я как бы под арестом, пока не напишу запретительной телеграммы – из редакции не отпустят…

Не пишется. Утро вечера мудреней, дайте подумать, завтра утром пошлю, обещаю. Кое-как отпустили.

А на душе – мерзко.

Л.К. Чуковская с недоумением:

– Не понимаю. Игры, в которые играют тигры. Лучше устраниться.

И правда, что за морок? Как мог я им обещать!

( Александр Солженицын. Бодался теленок с дубом. М., 1996)

После долгих сомнений и душевных терзаний протестное письмо было все-таки им написано. И в конце концов появилось на страницах «Литературной газеты». Вот оно:

...

В редакцию «Литературной газеты»

25 апреля 1968

Из сообщения газеты «Монд» от 13 апреля мне стало известно, что на Западе в разных местах происходит печатание отрывков и частей из моей повести «Раковый корпус», а между издателями Мондадори (Италия) и Бодли Хэд (Англия) уже начат спор о праве «копирайт» на эту повесть.

Заявляю, что никто из зарубежных издателей не получал от меня рукописи этой повести или доверенности печатать ее. Поэтому ничью состоявшуюся или будущую (без моего разрешения) публикацию я не признаю законной, ни за кем не признаю издательских прав; всякое искажение текста (неизбежное при бесконтрольном размножении и распространении рукописи) наносит мне ущерб; всякую самовольную экранизацию и инсценировку решительно порицаю и запрещаю.

Я уже имею опыт, как во всех переводах был испорчен «Иван Денисович» из-за спешки. Видимо, это же ждет и «Раковый корпус». Но кроме денег существует литература.

А. Солженицын 21.4.68 (Дело Солженицына. Лондон; Онтарио, 1970)

Это письмо Александр Исаевич опубликовал в книге «Бодался теленок с дубом» в разделе «Приложения». Но я привожу его здесь по более раннему, зарубежному изданию, потому что, публикуя его в Приложениях к своему «Теленку», он его слегка подправил.

Нет, в тексте письма он не изменил ни слова. Изменил только адрес и подпись.

В «Теленке» письмо адресовано не в «Литературную газету», а в три адреса: в редакции «Монд», «Унита», «Литгазеты».

И подписано там оно не «А. Солженицын», а – просто «Солженицын».

Так оно выходило более сухо, отчужденно, холодно.

Такими стилистическими тонкостями он старался усилить впечатление, что решил выступить с этим своим заявлением не под нажимом, не уступая властям, которые от него этого требуют, а руководствуясь исключительно личными мотивами, только собственной, личной своей озабоченностью.

Ну а что касается самого текста письма, то он как будто вполне безупречен.

Но сам Александр Исаевич сознает, чувствует, что – не вполне:

...

Сколькие советские писатели с удовольствием (и без всякой даже надобности) лягали русскую церковь, русское священство (хотя б и в «Двенадцати стульях») или весь «западный мир», зная, насколько это безопасно, безответно и укрепляет их шансы перед своим правительством. Этот подлый наклон чуть-чуть не овладевает и мной, свое письмо я наклоняю слишком резко против западных издательств – как будто у меня есть какие-нибудь другие! (Н.И. Столярова вовремя поправляет меня…)

(Александр Солженицын. Бодался теленок с дубом. М., 1996)