Красные бригады. Итальянская история

Моретти Марио

Вы обсуждали профсоюзные вопросы?

Профсоюзы и кое-что еще. Дело в том, что техников больше нельзя было считать интеллектуалами определенного типа, поскольку они выполняли лишь отдельный сегмент цикла; как и рабочие, идентичный. Более того, уровень их заработной платы был очень низким, потому что они держались в стороне от прежних требований. Все вместе они потеряли всякое влияние на процесс и те крохи, которые традиционно давались при повышении премий. Фигура и положение изменились, и они это отчетливо осознали. Собрание сформировало

Исследовательскую группу, признала ее своим эталоном, и

она стала почти легендарной среди тех, кто занимался профсоюзными вопросами на крупных заводах севера. Это был своего рода прототип успешного метода сведения воедино производственных показателей, до сих пор недоступных для профсоюза. В ходе дискуссий мы разрабатывали платформы требований, определяли формы и время борьбы. Участие было экстраординарным. Когда Исследовательская группа объявила первую забастовку и мы оказались в процессии, мирно марширующей по заводу, мы поняли, что являемся силой.

Курчо исходит из опыта Тренто, Франческини — из памяти партизан Реджо, у вас другая история?

Я происхожу из той первой учебной группы, которая является современницей «Cub» компании Pirelli, ее аналога на уровне технического персонала. Это был эксперимент по автономной организации рабочих на заводе, между профсоюзом и политикой, между критикой капиталистического способа производства и мечтой о демократическом, революционном проекте. Я пришел из Siemens, там я освоил профессию, там я увидел правила, по которым вращается механизм капитала, и познакомился с классовой борьбой. Я родом оттуда. И это не так однозначно. БР пришли в основном с завода.

Сколько вас было в группе?

В начале около двадцати. Дело в том, что мы заполнили пустоту, и у нас были почти полные последователи. Мы решили работать над противоречиями производственного процесса и разделения труда. И в тот момент, поскольку меня уже никто не заставлял, я начал учиться, поступил в Католический университет на факультет экономики и коммерции. Это был единственный университет, в котором был вечерний курс. Это было в конце 1967 года.

Вы сдавали экзамены?

Да, но я не закончил университет, я прекратил учебу гораздо раньше. В тот год даже в университете были волнения, одно собрание за другим. В Каттолику можно было поступить только со справкой о хорошем поведении от приходского священника, а студенческое движение в Милане родилось из демонстрации в Каттолике, которую полиция жестоко пресекла. Университет был почти всегда занят, независимо от того, читались лекции или нет, в нем царил климат полного неповиновения, критики, которая не знала запретных зон, прекрасного. Я был поражен воображением студентов и их лозунгами, языком либо непонятным, либо фантастически экстремистским. Мы на заводах были очарованы студенческим движением больше, чем готовы были признать; мы смотрели на них свысока, как смотрят на человека, который все знает, но ничего не понимает. Студенты — так мы их называли.

Нельзя сказать, что вы их сильно понимали, студентов.

Это правда. Заборы, которые держатся десятилетиями, не рушатся за один день. До 68-го года студенты были преимущественно правыми. Я был ребенком, когда они бастовали за Триест в школе. Рабочие относились к ним настороженно, студенты никогда не были на их стороне. Но в те годы закончилось и школьное образование сыновей боссов. Вскоре студентов можно было встретить за воротами фабрики. Но и тогда отношения были непростыми.

Курчо тоже казался вам студентом?

Нет, конечно. Но я не встречал Курчо в университете. Я не знаю, что поток студентов вливал в рабочих, думаю, они принесли много своего опыта и получили взамен много разочарований.

Любой из них, кто приходил к нашим воротам, вдруг принимал точку зрения рабочих, интерес рабочих пересиливал все, гранича с жалостью; студент либо переставал быть студентом, либо уходил. Даже спорадические выступления рабочих на студенческих собраниях — даже мне довелось выступать в Статуниверситете от имени движения техников — не сократили дистанцию. Мой опыт не был интеллектуальным. Я родился, как и тысячи товарищей, в заводской борьбе. Тот, кто приезжает в Милан из провинции, уже выбившись из сил, с открытыми глазами и некоторой надеждой, и целым и невредимым погружается в клубок противоречий великого мегаполиса. Я сразу же возненавидел Милан, такое место невозможно полюбить; но это мой город, город, где все происходит и происходит быстрее, чем в других местах, где ты встречаешь людей и где все меняется.

Что, по вашему мнению, меняется?

Даже та первая группа в Siemens не имела ничего общего с прошлым. На заводе люди не доверяли политике, потому что не доверяли партиям: все, о чем они говорили, — это профсоюзы. Я помню очень хороших товарищей, которые не писали слово «политика» в листовке, если к нему не добавляли «профсоюз», как бы отгоняя партийное вмешательство, которое бы разделило или оттолкнуло большинство людей. Вместо этого, Исследовательская группа была сразу же воспринята как политическое, деликатное и огромное событие; это был первый случай, когда такой класс, как технический класс, у которого нет истории, имел тенденцию идентифицировать себя с рабочим классом, который вместо этого полон великих традиций.

Как рабочие относятся к вам?

Вначале с некоторым подозрением, между категориями никогда не было понимания, что производственный цикл держится отдельно. И только недавно технические специалисты открыли для себя новую личность. Рабочие знали некоторых из нас, потому что мы всегда были на трассе во время забастовок, но как категория мы должны были завоевать доверие. Но это не заняло много времени; за эти месяцы произошел культурный сдвиг, который изменил поведение всех, и рабочих, и техников. Профсоюзные представительства устарели, внутренние комитеты, которые славно руководили в 1950-е годы, больше не справляются, образуются собрания, ведомственные совещания. И они оказываются подавляющими. Участие в них необычайно велико, а манера поведения полностью разрушительна. Больше нет официального оратора, который берет микрофон и продолжает в течение двух часов, многие люди берут микрофон и говорят свои причины, вы можете идентифицировать себя с тем или иным. И общение такое, какого никогда не было раньше.

Студенты научили вас этому. Именно они открыли ассамблею в 1968 году. Конечно, против учителей выступать легче, чем против начальства, в школе не увольняют людей... но вы научились ассамблее у них.

Да, она была предвосхищена студенческим движением. Молодые рабочие дышали воздухом, исходящим из университетов, хотя никогда их не видели. Была необходимость участвовать, решать вместе с другими, как бороться, за что, как, когда. Рабочие сделали собрание своим, они размножили его на факультетских собраниях, они сделали его главным инструментом самоопределения. Они завладели им и навязали его профсоюзу. Лишь много позже собрание было, так сказать, институционализировано: профсоюзные аппараты не доверяли ему, поскольку оно обходило обычные форумы для принятия решений. Для чиновников собрание кажется хаосом, неконтролируемым, а на самом деле это момент максимальной креативности, когда изобретаются новые формы борьбы: забастовки отделов, внутренние марши, мирные оккупации. Мы все члены профсоюза, некоторые из нас даже лидеры на региональном уровне, но только часть профсоюза открыто поддерживает нас и предоставляет свои помещения для печати листовок и всего остального, что нам нужно. Я помню, что CGIL[1] наблюдал за нами, как кошка за мышью, ожидая, что мы попадемся, как только представится возможность.