Красные дни. Роман-хроника в двух книгах. Книга вторая
Шрифт:
Еще очередная бумага: Малодельская коммуна, притча во языцех... Тринадцать безлошадных дворов, рабочих рук — 4 пары, детей и стариков — 11, беременная женщина — 1, агитаторов — 7, пожарник — 1... Земля выделена и нарезана по севооборотам, семена завезены еще в марте, но пахать и сеять некому... Единственно позорная точка на всей весенне-полевой карте губернии — не управились! Просят:
1. Выделить скот и хозинвентарь в потребном количестве.
2. Дать не менее четырех молочных коров для спасения детей.
3. Прислать осужденных к принудработам казаков-повстанцев для выполнения хозработ и запашки земли — 20 человек.
4. Прислать фураж и сено для будущих коров
5. Снабдить семенами в полной потребности, так как ранее завезенные семена частично расхищены, а частично уничтожены мышами...
6. Приелать литературу по текущей политике и самообразованию.
7. Завезти дрова к предбудущим холодам.
8. Арестовать председателя ближнего Малодельского сельсовета Нехаева Кузьму за к. р. речи о вредности нашей коммуны для парода и всей Республики, а также попытку ее роспуска...
Над этой бумагой председатель исполкома задумался надолго. Запустил растопыренные пальцы в жидкие, приспущенные на лоб волосы и даже как-то обмер внутренне, совсем не зная, что тут придумать, как быть с этой коммуной.
С одной стороны — люмпены и шкурники, не умеющие не только работать, но и думать о себе, сосущие кровь молодой Республики Советов, старшие из которых по всем законам революционной совести подлежат суду за расхищение семенного фонда и убежденный и принципиальный паразитизм, с другой — беднота, голь, несчастные люди, сроду не наедавшиеся досыта черного хлеба, сломленные прежним, капиталистическим образом жизни... Можно, безусловно можно, ведь с течением времени даже ату кампанию лодырей приучить к долу, к земле!.. Будут ходить по шнурочку, как милые, в рамках той самой идеи, на которой сейчас пытаются паразитировать. Как дважды два — четыре! Но время, где ваять недостающее время, где набраться твердости, желании и умения помогать, откуда достать денег, скота, инвентаря, агронома для этой дохлой общины, в конце концов?
Коммуна... Как это Миронов говорит иногда в бессильной ярости: «Сонливый, вшивый и плешивый взялись советский воз везти! Лебедь, щука и рак!» Так-то оно, несомненно, так, но политика пока предписывает укреплять эти стихийные артели без всякой основы и называть ростками будущего... Кто-то придумал, и без задней мысли очевидно: «ростки будущего...» Приходится на заседаниях одергивать пылкого комиссара по земельным делам... А он упорно доказывает свое: если коммуна — цель, то как же можно начинать при нынешнем развале строить эту цель? Ведь к ней надо подходить медленно, именно прицеливаться, прикидывать, анализировать, да не один год, с необходимой осмотрительностью и средствами! Во всеоружии техники, агрономии, науки, постепенно воспитываемой сознательности, которой еще пока у нас нет! Надо же прямо сознаться — нет!
Да, эту бумажку из Малодельской ему лучше не показывать, как-то пустить по линии агитпропа, пускай поедут и разъяснят, что паразитические группы населения никто поддерживать не будет, даже если они и нарекли себя «коммуной»... Коммуна — это сообщество людей, которое и себя кормит, и армию может содержать, и другим угнетенным помочь, только так, дорогие сограждане...
Еще документ. Священник Егорьевский пишет с прискорбием, что местными молодыми юношами, из числа неверующих безбожников, выбиты кирпичами окна в божьем храме. Супротивно здравому смыслу, общественной морали и декрету об отделении церкви от государства. Просит священник Егорьевский через местную группу РКСМ урезонить наиболее отъявленных ребят, которые «в простоте душевной не ведают, что творят...»
Безобразие! Стекло денег стоит, да и завозить его не так просто! Написал резолюцию синим, гневным карандашом: «Губком РКСМ, не считать
Ворох бумаг не уменьшался, девушка из приемной подбрасывала новые. Снова вылезла на глаза телеграмма Иорданского. Не выдержал, сунул в самый дальний ящик стола...
Вошел без предварительного доклада Миронов.
Основательно исхудавший, на лбу черная полоса загара, шея кирпичного цвета, усы обвисли — не до форса, глаза горят, как у чахоточного... Взбил усы кулаком, с яростью. Ничего не остается делать, когда от всего обличья остались одни прославленные усы. Во всей Республике таких усов наперечет: у главкома Каменева, у Миронова, да еще у Буденного. На Дону, стало быть, ныне — единственные...
Но усталость прямо бросается в глаза. Прошел, покачиваясь, как при морской болезни, сел...
Что-нибудь срочное? — поднял голову председатель исполкома.
— Понимаете: разбился в седле! Кому сказать, особенно прошлогодним полчанам, блиновцам, — засмеют. В тылу, на тихой пашне, ихний командир Миронов растрясся, как пластунская копна, качает его. Смех и грех!
— Завтракали сегодня? — с усмешкой спросил председатель.
— Чего-то такое жевал... Да. Но дело не в этом! Я сейчас только что из Новочеркасска, Андрей Александрович. Прошу прекратить там очередное безобразие. Пресечь! Позвоните срочно, или я этого трижды подлеца Краева все-таки застрелю под горячую руку и уж тогда буду по всей справедливости ответ держать!
— Я слушаю, — настороженно сказал Знаменский.
— С первой минуты, как мы с вами съехались сюда к общей работе, вы знаете, земотдел из последних сил налаживает показательное хозяйство в Перепаковке. Не на базе коммуны, а на базе советской экономии, совхоза. Это — наша опора: старое учебное хозяйство, люди, питомник и все прочее надо восстановить на советской основе. Вспахали и посеяли все в срок. Теперь пары и полупар, кое-какой уход... Вчера узнаю: новочеркасский пред забрал из хозяйства пять пар рабочих быков... волов по-вашему! В Новочеркасск, в город! Зачем? Третьи сутки цепями и веревками на Соборной площади валят памятник Ермаку. Как вредное сооружение времен царизма! А он не падает, крепко в землю вбит, и, похоже, этих быков мне до зяблевой вспашки не вернут! Надо отменить головотяпство, Андрей Александрович.
— То есть как? Мы санкционировали уничтожение двух памятников: бывшим атаманам Платову и Бакланову, с разбором оснований и пуском кирпича и щебенки в дело. О Ермаке пока никакого решения... — замялся Андрей Александрович.
— Вот. Этот Краев — Он сверхэнтузиаст! Ему сказано: двух атаманов свергнуть, а он — под замах — и третьего норовят порушить. А про Ермака даже декабрист Рылеев песню сочинил, и весь народ с ней живет с рождения до конца дней...
— Н-да, что-то тут не так, — сказал Знаменский.
— Начали долбить основание, а оно чугунное, не поддается. Обкопали со всех сторон, на шеломную голову покорителя Сибири — петлю и — цоб-цобе! Третьи сутки потеют, веревки порвали, а он, говорю, все стоит.
У Миронова прямо руки чесались, но теперь он был учен, сдерживал гнев. После некоторого молчания сказал:
— Главное дело, быки нужны в хозяйстве. Там уже пропашка междурядий началась. Да и насчет Ермака в Новочеркасске нехорошие разговоры, дескать, Ермак-то царю не служил, за что же его-то? Это, мол, надругательство над всей бывшей вольницей... А кто и посмеивается со злорадством: «Ермак-то! Не могут с ним коммунисты справиться, стоит, как перед татарами!..» Это — к чему? И зачем, нам, коммунистам, свергать Ермака?