Красные дни. Роман-хроника в двух книгах. Книга вторая
Шрифт:
Пригасив немного фитиль лампы, он снова водворился на табурете. И, подперев кулаками скулы, долго рассматривал в молчании ее красивое, чуть побледневшее лицо с характерным надломом бровей и темными полудужьями под глазами.
Она ждала. И тогда Щегловитов отнял кулак от подбородка и сказал грубо, точно плюнул в лицо:
— Я, конечно, понимаю, мадемуазель, что вы неплохо устроились по нынешнему бурному времени... Жизнь, вполне безоблачная с точки зрения большевистских борщей, не говоря уже о простейшем уюте, так сказать, если помнить, что муж еще не старый человек, к тому же бывший казачий есаул. Но долг и дело все-таки требуют...
— Вы хотите, чтобы я ударила вас по лицу? — вполне серьезно, срываясь на хриплый шепоток, спросила Татьяна. Лицо ее стало некрасивым, маловыразительным.
— Не стоит, Таня, — невозмутимо сказал он. — Поручика Щегловитова вы еще могли бы унизить пощечиной,
Не мог Щегловитов, разумеется, не помянуть и «красного вождя» Льва Троцкого, который теперь мотался посреди фронтовой неразберихи, потрясал митинги и аудитории запальчивыми речами-лозунгами: «Революция охватила весь мир! Хищники дерутся из-за добычи! Но — позор! Мы отступаем! В Харькове четыре презренных деникинца произвели неописуемую панику в среде наших многочисленных эшелонов! Падение Курска, товарищи, будет гибелью мировой революции! Сплотим ряды! Мы — не хищники, мы не придаем значения тому, что уступаем врагу территории! Но час пробил — нужен беспощадный террор против буржуазии и белогвардейской сволочи, изменников, заговорщиков, трусов и шкурников! Надо еще и еще раз отобрать у буржуев излишки денег, одежду, взять заложников!» Троцкий, говорят, при этом брызгал слюной. Щегловитов не мог этого делать, у него сохли губы от ненависти.
Отдышавшись, он рассказал еще между делом, что в Таганроге, ставке Деникина, уже стоит в конюшне оседланный белый конь — араб с Провальского конного завода, на котором главнокомандующий Русской армией собирается въезжать в первопрестольную под звон сорока сороков ее церквей...
— Понимаете, Таня, игра уже сделана. Весь фронт красных на Юге обезлюдел и разложился. Остались лишь штабы и обозы с единичными стрелками да больными начальниками штабов, вроде вашего, к-гм, патрона. Тылы красных — это мертвая пустыня с оазисами зеленой армии, которая тоже чужда порядку... Но сейчас речь надо вести не о триумфальном въезде в Москву, а лишь о ближайших, насущных наших делах. И — о близком возмездии: уничтожении тех красных негодяев, которые учинили весь этот кошмар. Я не жесток, Таня, но самая элементарная справедливость вопиет! И мне бы лично не хотелось, чтобы среди сотен заблудших красных казаков, среди отступников разной масти, стоящих ныне перед эшафотом, вместе с тем же Сдобновым затерялась и ваша маленькая, но такая дорогая для всех нас, поверьте, судьба! Честное слово, ведь не будь несчастной войны с германцами, всей этой междоусобной свары «за землю и волю», этого лихолетья века, вы были бы всего-навсего милой, изящной женщиной, которых именуют до сей поры «тургеневскими», и главное — вы были бы в своем кругу! То есть мы, офицеры, не толкали бы вас к делам жестоким и кровавым, а лишь теснились вокруг, почитая за счастье поцеловать край вашего платья, втайне пожать вашу руку!.. Но — увы) — времена не те, я должен грубить, настаивать, предостерегать, ибо все мы на краю событий. Сейчас весы истории пошли решительно в нашу сторону, нельзя терять момент.
Щегловитов говорил теперь без фатовства и даже с вдохновением.
— Как вы упустили из рук эту девчонку, дуру, почему она не убила Миронова, а наоборот, стала при нем главным янычаром личной охраны? Почему вы до сих пор тянете со Сдобновым? Ведь эти бывшие казаки — столпы нынешнего красного движения на Дону! Вы, кубанская казачка!
— Я не казачка, — сказала Татьяна. — Я просто уроженка Кубанской области, но не в этом дело... Надежду я просто не успела подготовить, потому что Миронов тогда всех нас опередил, в Плотникове... В этом повинны вы, мужчины! А потом с ней начались эти любовные припадки, что тут поделаешь? Это бывает... Он, между прочим, интереснейший человек, этот Миронов. Рыцарь, каких нынче уже не встретишь!
— Благодарю за откровенность, — усмехнулся Щегловитов без всякой иронии и даже отчасти соглашаясь с ней.
— По крайней мере, всегда говорит лишь то, что думает. И делает лишь то, о чем говорит, — сказала она в оправдание. — Это в наши дни
— У нее ум гимназистки, но вы-то! — оборвал Щегловитов.
— Ум гимназистки, но — неиспорченной, восторженной...
— Ах, полно, Татьяна. В ваших словах слишком много мишуры. Должна быть готовность к подвигу, но не к смерти! — Щегловитов сказал тоном приказа: — Миронов. Не исключено, что этот красный печенег в скором времени появится на нашем фронте. Об этом теперь много разговоров. Так вот, надо рвать все связи вокруг него, оставить в пустоте! Поймите. Ковалева, слава богу, схоронили в чахотке, Блинов со своей конницей зажат между молотом и наковальней, и зажат намертво. Бураго, бывший политком, вызван в Реввоенсовет, получил какое-то маленькое назначение в вновь формируемую часть, но к месту почему-то не явился... Возможно, уехал «в Москву за правдой», как у мужиков ныне принято говорить... Теперь очередь за Голиковым и Сдобновым! Это надо понять в первую очередь. Как только красные казаки лишатся своих испытанных командиров, они тут же начнут шататься «в мыслях», многие разбегутся — кто домой, на вареники, кто в зеленые... Относительно Сдобнова ответственность полностью падает на вас. Теперь уже — вторично, во искупление грехов, так сказать...
Она не могла сделать это так просто, с расчетливостью мелкого рассудка. По дороге к дому Татьяна зашла еще к фельдшеру Багрову, сказала, что с утра ее трясет лихорадка, и выпросила порошок хины, а заодно и полстакана денатурата. Выпила с отвратным чувством, с гадливостью и, пока шла в темноте до знакомого двора со скрипучей калиткой, никак не могла унять дрожь, чувствовала, как мечется ее слабая душа в невидимой клетке вынужденности и страха.
Стало уже ясно: не молодость свою она похоронила в этой кровавой сумятице, а растранжирила целую жизнь без остатка. Боже, как все нелепо сложилось, в какое дьявольское решето просыпались ее дни? Да и только ли ее? Екатеринодар, Анапа, Лиза дорогая... Вадим! Молодые, горячие головы — Рубин и Крайний — осенью слышно было, будто их расстрелял в Пятигорске командующий армией Сорокин, а потом, разумеется, и его убили, — что все это значит?
Жизнь уже пропала, но все равно и за эту пропащую жизнь ей следовало еще платить... И чем? Жизнью близкого человека!
Как штабист и красный командир, сочувствующий РКП (б), он не вызывал в ее душе никакого сочувствия, мысленно был даже предан ею, но он, к сожалению, еще оставался мужем, потому что был хорош как человек, как военный, обладатель воинских крестов и медалей, властный хозяин большого штаба, где его слушались беспрекословно. И он к тому же открыто и честно любил ее, заботливо ограждал от жестокой действительности, по возможности нежил за постоянную готовность принадлежать ему. Он прощал ей издерганность, плаксивость, всю ее неврастению и курение взахлеб, по две-три папироски кряду... Ждал, верно, что она, согретая его любовью, отойдет сердцем, выздоровеет, станет верной спутницей в общей их кочевой судьбе...
И теперь она должна перешагнуть через это — весы судьбы качнулись не в его пользу...
Она стояла у калитки, кусала губы и облизывала соленость с губ, намеренно взвинчивала себя воспоминаниями об отце, сгинувшем в самом начале гражданской, о холодных купаниях в талом снегу под Екатеринодаром, когда отбивались от Корнилова, об ужасе Таганрогского десанта.
Мужчины, куда вы завели нас, слабых женщин, воспитанниц уездных гимназий, частных пансионов. Смольного, Бестужевских курсов? Сигизмунд Клоно, юноша Гернштейн, комиссар Азовской флотилии, живы ли вы, вспоминаете ли о прошлом? И о нас?.. Впрочем, в эту минуту она с огромным наслаждением влепила бы пулю в лоб и поручику Щегловитову — он был самый подлый!
Спирт горячил и успокаивал, и она очень боялась, что не справится с собой в нужную минуту. Наконец ее передернуло от одного только последнего воспоминания как, с каким грязным вожделенном посмотрел на нее бритоголовый бычок, адъютант в приемной Щеткина, когда провожал на эту встречу-допрос. Под его взглядом она вся сжалась в один упругий комок, словно лесная кошка... Теперь она собиралась прыгнуть далеко и расчетливо, но ее покидали силы.
Илларион сидел, горбясь, у стола, в свежей нижней сорочке, брился. Он выздоровел. Выпяченные, напряженные губы, характерный потрескивающий звук отличной немецкой бритвы «Золинген» на его черной щетине, запах дрянного «совдепского» мыла на всю комнату, как в прачечной. Неряшливая газетная бумажка с грязноватыми клочьями сбритой с лица пены — о господи, как надоел этот военно-полевой быт, грязь, вечное унижение души... И еще этот нищенский осколок зеркальца, в который смотрелся по сути одним глазом Илларион, вконец ожесточил ее.