Красные финны
Шрифт:
— Падает! Бежим, ребята!
Мы бросали пилу и — ходу, кто куда. Бывало, совсем рядом падало дерево. Но ничего, обходилось.
Пила у нас была тупая, а силенок немного. Потому и деревья нечасто падали. Стало быть, и опасность грозила лишь изредка. План мы не выполняли, но в одном были на высоте — в уборке лесорубочных отходов. Простое дело!
Таких бригад, как наша, насчитывалось много, и руководители приняли меры. Выделили правщика пил и еще одного инструктора-лесоруба.
— Дерево надо подрубать с одного боку, а с другого — пилить. Оно и упадет…
— А бежать
— Бежать? Какого вам черта еще и бегать надо?
Освоили постепенно и заготовку дров, к работе привыкли. Задание выполнялось уже всеми бригадами. За счет выработки лучших школа шла с большим опережением плана. Но возникали новые трудности. Неимоверно росло количество лесорубочных отходов. Возиться с ними — мало радости!
Работали в лесу больше месяца. Фамилии лучших лесорубов вскоре появились на Доске почета. Своей я там не искал…
КРОНШТАДТСКИЙ МЯТЕЖ
Тяжело и тревожно начался 1921 год — первый год перехода от войны к миру, во многом еще иллюзорному. Главные фронты исчезли, другие еще дымились, и с огромной силой обрушилось тяжелое наследие военных лет. Давил голод, продовольственный и топливный. Давила усталость от неимоверных усилий.
Петроград бурлил. Одни искали выхода из тупика и верили в этот выход, почти в чудо. Другие, — а таких было немало в бывшей столице огромной империи, — организовывали внутренние затруднения и надеялись на международные осложнения.
Трудно было всем трудящимся. Трудно было и нам, курсантам.
Мы отдали городу все, чем располагали — часть скудного хлебного пайка, все «приварочное довольствие», выгружали дрова из барок для больниц и детских учреждений и понимали — все это мало, ничтожно мало. Но большего мы не имели и большего не умели.
К февралю положение в городе еще больше обострилось. Контрреволюция готовила удар. Но ни его направленности, ни силы, мы, курсанты, не знали.
На Большом проспекте Васильевского острова, вблизи табачной фабрики «Лаферм» и у Балтийского судостроительного завода агентам врага не раз удавалось собрать значительные толпы людей, большей частью горластых петроградских спекулянтов. Один за другим выступали эсеры и анархисты: «Склады завалены продовольствием и всяким добром. Комиссары для себя спасли. Брать это добро надо силой, ведь мы, трудящиеся, хозяева страны»…
Встречались в этой массе и люди в одежде моряка, с широчайшими почти до метра штанинами. Но это были не те балтийцы, которые беззаветным служением революции покрыли себя неувядаемой славой. Те пали в боях за власть Советов, были мобилизованы в органы власти, партийные организации, РККА, ВЧК, милицию. Взамен их на корабли и форты пришли случайные люди, часто спасавшиеся от мобилизации в РККА номинальной службой на флоте. Проникали туда и агенты врага, в особенности эсеры, разного рода обломки «антоновщины». С гордостью, добрым чувством в адрес петроградских трудящихся, могу заявить: ни разу агентам врага не удавалось спровоцировать столкновений между органами власти и трудящимися города!
Меры принимали и органы власти и войсковое командование. Ледокол
Курсанты многочисленными колоннами, с оркестром и боевым снаряжением маршировали по улицам огромного города, чтобы духовно поддержать тех, которые нуждались в нашей поддержке и искали ее, и предупредить врагов: «Не балуй!» Близко к стенам домов в «буржуазных кварталах» — Невский проспект, Каменноостровский, Миллионная, Французская набережная и другие, — не подходили. Там, из верхних этажей, на наши головы нередко бросали кирпичи, утюги, ночные горшки…
Ночи в большей части проводили в здании Советов, партийных органов, банков и узлов связи, чтобы обеспечить их сохранность.
Много было дано нашей школе, и она ответила должным пониманием обстановки. Много в эти дни делал Густав Ровио, чтобы курсанты правильно понимали события. Много поработало партийное бюро школы, Тойво Антикайнен. Хватало забот и нам, ротным партийным организаторам, да и всем курсантам…
Да, наша школа не знала колебаний. Не знала она и равнодушных. Не раз возникал тревожный и тягостный вопрос: «Неужели врагам удастся спровоцировать столкновения между нами и этими массами людей, в среде которой были и обманутые, голодные и выбитые из колеи трудностями великого перелома?»
Возникали тихие и грустные беседы:
— На Большом опять много народу. Митингуют…
— Известно — спекулянты.
— И они тоже. Но не только… много очень женщин… голодные они и уставшие…
Хотя бы на фронт, какой ни есть захудалый!
Однажды ночью, в темноте — света в городе не было — подняли нас, десяток курсантов-коммунистов и вывели в коридор. Там уже стояло столько же курсантов от второй роты и, как и мы, с винтовками, патронами, гранатами, лопатами. Словом, в полной боевой. Одного из них назначили старшим. Меня — заместителем. Приказ краткий и для исполнения ясный: «Бегом в восьмую пехотную».
Бежим по темному городу. Путь немалый — на Петроградскую. Там нас уже ждали, и новый приказ — тоже ясный: «Бегом в артиллерийскую». Знаем: возле Финляндского. Тоже порядочное расстояние. Там нас ждал уже вовсе короткий приказ: «В теплушку, бегом!»
Заходим. Нары есть, света нет, печки нет. На полу — снег. Какой только идиот назвал этот холодильник теплушкой!
Тут же заскрипела задвижка. Видно, замок навесили. Перевозка войск под замком в те годы была не в диковинку. Никто не обижался. Ребята шутили:
— Замок, чтобы нас бабы не выкрали. Лютые стали. Им наплевать, что мы казенное имущество…
Поезд пошел сразу, но вскоре остановился в лесу, на перегоне. В теплушку вошел незнакомый военный с фонарем. По звездочке видно — политрук. Молодой еще и не очень-то языкастый.
— Насчет замка я, чтобы не обижались… Не от вас навешали. От несознательных элементов…
Улыбаются наши: «Валяй, валяй!»
Издали начал. Не миновал Ллойд Джорджа, коснулся Пилсудского и стал говорить о голоде. Видно, надолго это. Невежливо оборвали: