Красные и белые. На краю океана
Шрифт:
Я за отчаянный риск и безумную дерзость. Но помните: и безумствовать надо с умом,— посоветовал профессор.
Лутошкин видел короткие цветные сны.
Ему снились цветущие лиловыми свечами сосны, шумящие на ветру березы, звездные скопления ромашек, предрассветные испарения над омутами.
Снились дремучие бороды, голые подбородки, лихие усы, кожаные куртки с тлеющими бантами, матросские в тигровых полосах тельняшки, деревянные кобуры, оттягивающие пояса. Кто-то подбегал к нему и торопливо произносил:
«Нет бога, кроме народа, но
«Это же я говорил, юный ты мой человек»,— собирался ответить Игнатий Парфенович, но Азин уже растаял.
На Лутошкина надвигалось мягкое улыбчивое лицо Чевы-рева.
«Что за слово — индифферентный? Растолкуйте, пожалуйста».
Лутошкин не успевал раскрыть рта, а на месте Чевырева уже стоял Серерихин, пристукивая о ладонь фарфоровой трубочкой.
«С вашими рассуждениями к белым бы податься...»
«К белым мне не с руки»,— прошептал Лутошкин и проснулся.
В трюме стояла темнота, пропитанная запахами грязных тел, нечистот, вонючей воды. Шуршала гнилая солома, поскрипывали лубяные рогожи, всхлипывали арестанты. Игнатий Парфе-нович сел, стараясь не потревожить соседей. Поджал к подбородку колени, обхватил руками, положил на них голову.
«Все сместилось в моей голове. Может, время начало обратный бег? На земле русской, как вода, льется кровь и обезумели все. Красные умирают за свой будущий рай, белые гибнут за утраченные привилегии. А между ними мечутся интеллигенты и не знают, к кому пристать. Одни надеются спастись, остерегаясь проявлять политические страсти; другие хватаются за наган. Я верил в Толстого, как в нового пророка, но пророки никогда еще не побеждали проповедями. Побеждают только вооруженные пророки».
Лутошкин приподнял голову, узкая полоска света падала в приоткрытый люк, за ржавым бортом шумела вода. Голова Игнатия Парфеновича — черная и страшная, как мрак эіюго трюма,— начинала проявляться в полоске света. Проявлялись и спящие — их неразличимые тела были всюду.
«Я перестал верить в рай на небе, как я могу поверить вран на земле, как могу принять пророков, проповедующих насилие? Убивающих человека во имя человеческого счастья! В образе Христа была хоть форма, оправдывающая наше земное существование. В этом образе жила и мечта человека о собственном его бессмертии. Иначе к чему бы воскресать распятому богу? Утратив веру в Христа, могу ли я уверовать в комиссаров, не признающих бессмертия?»
Проснулся сосед —с потомственный дворянин Константин Хмельницкий. Он подружился с Игнатием Парфеновичем, когда тот рассказал ему о его дочери Еве.
— Опять не спали, Игнатий Парфенович? Совершенно напрасно! Смертникам необходимо спать, глухо сказал Хмельницкий.— А я, странное дело, все еще жив. Триста душ ушло на небо, а моя по-прежнему цепляется за мой скелет. Для чего бы это? Может, ей надобно еще раз перечувствовать старую ненависть и новые страхи? И терпеливо ждать, когда ее поведут на
убой? .
— Терпение —девиз политических трусов. А вы же не трус,
Константин Сергеевич.
—
Хмельницкого скривились в жалкой усмешке.— Около меня спал председатель Сарапульского ревкома. Застрелили. Был балтийский матрос — камень на шею и швырнули в воду. Ох, подлецы! — тихо выругался Хмельницкий. — Они думают, что довели нас до состояния скотов, мечтающих об одной жвачке. Голод, конечно, замечательный способ убивания интеллекта, но, странное дело, на меня он уже не действует. Я испытываю только безмерную усталость...
Люк приоткрылся, чей-то голос отчетливо произнес:
— Мужички из деревни Июль на палубу! Хмельницкий, Лу-тошкин на палубу...
В трюме заохали, зашевелились, стали подниматься люди.
— Быстрей, быстрей!
Льдистая утренняя синева, река в прозрачной дымке, сосны, похожие на зеленые паруса, зернистый иней, блистающий на песке, вызвали в Лутошкине почти праздничное настроение. Все же Игнатию Парфеновичу было неловко при виде людей, прикрытых рогожами, мучными мешками, пучками овсяной соломы.
Арестантов выстроили у борта. Лутошкин украдкой посмотрел на офицеров из контрразведки. Их свежие, улыбающиеся физиономии казались добродушными, Лутошкину даже понравился молодцеватый грузин в косматой бурке. В левом кулаке его белел листок, у ног валялась дубовая колотушка.
Рядом с грузином стоял офицер в шинели и фуражке со следами кокарды. У него были разные глаза: правый — выпуклый и зеленый, левый — полуприкрытый и слезящийся.
— 1 Пора начинать, Чудошвили,— сказал он.
—* Есть, капитан!
Грузин скинул бурку: малиновая черкеска и кинжал в серебряной оправе ножен вспыхнули в утреннем свете. Грузин заглянул в листок, приблизился к арестантам.
—: Имя-фамилия?
«— Будников Федор.
*— Имя-фамилия?
Будников Афанасий.
=— Имя-фамилия?
•— Будников Митька.
Перекличка продолжалась. Все арестанты носили фамилию Будниковых, и, пока грузин вызывал их.ио списку, Игнатий Пар-фенович невольно считал про себя: Будников — двенадцатый, семнадцатый, двадцать второй. На Будникове двадцать восьмом счет его оборвался.
— Имя-фамилия? — обратился к Лутошкину грузин и скомандовал:— Налэво! И ты — налэво, — приказал он Хмельницкому.
Игнатия Парфеновича и Константина Сергеевича оттеснили на середину палубы.
ь— Что делать с этими, капитэн?—Чудошвили по-женски вильнул бедрами.
— Пусть смотрят.— Офицер поймал пальцем слезу из левого глаза, пошевелил широкими ноздрями.— Милейшие сограж-даны! Я —начальник контрразведки Солдатов. Я знаю всю вашу подноготную и балясы точить не намерен. Выдайте мне большевика Будникова, он опаснейший преступник, бежал и скрылся в вашей деревне. Кто из вас большевик Будников, говори,— Солдатов ткнул кулаком в грудь Федора Будникова.