Красные и белые
Шрифт:
Он прижался к сырой стене, вытянул на полу ноги. И тут же вскочил, пошарил в карманах, нашел спичку. Глаза уже привыкли к сумраку, он выбрал место повыше, нацарапал крупными буквами: «Умру спокойно. Прощайте!»
Спичка выскользнула из пальцев, Шейнкман поежился, ощутив заплесневелый холод. Прошелся по камере — пять шагов от двери до окна. Заходил неторопливо, отсчитывая секунды, потерявшие свое значение. Воспоминания нахлынули неудержимо — поток их был и светлым и темным: мелочь теснила события значительные, смешное соседствовало
Он увидел себя в Петроградском военно-революционном комитете и рядом Моисея Урицкого. И вереницу людей, еще переполненных страстями проигранной схватки. Проходили перед его внутренним взором защитники империи, апологеты буржуазной республики. Когда же это было? Год назад? Полгода? Позавчера? Вот стоит Прокопович — все еще дышащий гневом министр Временного правительства.
— Опомнитесь, господа! Временное правительство сотрет вас с лица русской земли. Вы захватили власть случайно и на какую-то парочку дней.
— Слепец! — отвечает министру Урицкий. — Прислушайтесь к гулу революции. — Урицкий распахивает окно, в кабинет со свежим невским ветром врываются слова:
Отречемся от старого мира,
Отряхнем его прах с наших ног…
— Слышите? Какая сила теперь свалит нас?
Прокопович хватается за голову, сотрясается от рыданий.
— Вы обещаете не выступать против Советской власти?
— Обещаю…
— Отпустим, Моисей Соломонович?
— Юридический факультет не засушил вашего сердца, — усмехается Урицкий и тут же кричит на Прокоповича: — Уходите! И помните про свое обещание…
Шейнкман прислонился к двери. Хотел погасить свои воспоминания, но, против его воли, вставали все новые и новые картины. Возник еще один из временных — министр иностранных дел Терещенко. Он говорит легко и ласково, с приятным прищуром, пухлые пальцы поигрывают на животе. Пальцы прямо убеждают: спрашивайте, мы готовы, мы рады ответить на самые интимные вопросы. И уже нет Терещенко: на его месте, откинув косматую голову, стоит министр Кишкин. Пренебрежительно растягивает и роняет слова:
— Вы не имеете права держать в тюрьме членов Временного правительства. Вы расплатитесь за свой произвол…
Камера, расширяется до необъятных размеров, переполняется людьми. Что за народ? Откуда? Сытые глаза царских сановников, холеные щеки министров. Международные авантюристы. Английские шпионы. Французские дипломаты. Суровые латышские стрелки. Какие-то мальчишки в офицерских шинелях. Балтийский матрос в бескозырке. Мальчишки жмутся к матросу, губы их кривятся, готовые к плачу; посиневшие пальцы спотыкаются друг о дружку.
— В чем обвиняются эти, эти… — Шейнкман хотел сказать «ребята», но выговорил: — юноши?
— Их заставили стрелять по рабочей демонстрации, — ответил комендант.
— Кто заставил?
— Офицеры…
— Где же они?
— Успели скрыться.
— А эти не успели?
— Не успели эти. Мы хотели их расщелкать на месте, да вот он, комендант тычет пальцем в
— Вы действительно закрыли их грудью?
— Кого же еще?
— Кто вы такой?
— Боцман из Кронштадта.
— Я спрашиваю — почему вы их закрыли собственной грудью?
— Дети…
— Эти дети стреляли в рабочих…
— Их научили. Дети же…
Шейнкман понимает одно — невозможно поколебать веру этого матроса в справедливость и чистоту революции.
— Заберите этих детей! Разведите их по домам. — Урицкий страдальчески морщит губы.
— Юридическая наука учила меня бережному отношению к людям. А вас?
— Революция, Шейнкман, революция…
Черное, похожее на паутину окно заиграло вспышками, снова короткие выстрелы забили по стене гауптвахты. «Им все еще мало», — подумал Шейнкман, вспоминая сцены белого террора…
Большевики, расстреливаемые на церковных папертях, и попы, благословляющие убийц…
Сивая, в растрепанных буклях дама, целящаяся концом зонтика в глаз раненого красноармейца…
Тела рабочих, выбрасываемых на офицерские штыки…
Волосатый лавочник, раскачивающий в ладони окровавленную гирю…
Разве можно забыть эти разорванные видения? Эти искаженные лица, кричащие рты, скрюченные пальцы? Шейнкман сполз на пол; в голове возник грустный отдаленный шум. Он слышал легкие всплески, чувствовал нежное покачивание, что-то прохладное и ласковое гладило по щекам и дышало спокойно, легко, свободно. Его стали заплескивать сизые, блестящие изнутри волны, над головой появились обрывистые берега. Кедры карабкаются в бесконечное небо, их ветви раскачивают солнечный диск. Мягкий шум в голове усилился — зелено, успокоительно шумела тобольская тайга…
Он стоит — босоногий, исцарапанный — на речном берегу, перед детскими глазами двигается речной поток. Папоротники шевелятся над ним, словно мохнатые крылья; на плечи осыпается шелуха кедровых шишек. Белка беззлобно цокает, в березняке трещит кедровка. Таежный мир трав, птиц, зверюшек манит к себе; он идет по сырому песку, и следы наливаются водой, он обнимает кедры, и смола пятнает ладошки. Он гукает — тайга отзывается эхом…
Шейнкман поглядел на светлеющее окно камеры. «Мне поздно выяснять причины и доискиваться до корней нашего поражения. Остается мне подумать, мне остается…»
Зазвякали двери, завизжали железные запоры. Замок скрежетнул противной резкостью, в распахнувшейся двери появилась усатая физиономия.
— А ну, выходи!
Шейнкман вышел в коридор: рядом с часовым стоял поручик Иванов вчерашний военспец из штаба Восточного фронта.
Заря еще занималась за кремлевской стеной, предвещая добрый августовский денек. Между стеной и гауптвахтой шла узкая, всегда грязная канава: Шейнкман еще вчера перешагивал через нее. Сейчас канава тяжело и густо чернела. «Это же кровь казненных», — тоскливо подумал он.