Красные и белые
Шрифт:
— Кузьма, не трусь! Живы будем — не помрем…
За мучным складом аккуратно через минутные интервалы рявкало невидимое орудие. Над матросами, гневно свистя, проносился снаряд, и Серега Гордеич невольно вбирал голову в плечи. Белый артиллерист пристреливался по канонеркам. Канонерка «Ташкент» резко качнулась, зарылась носом в воду, фонтанируя пламенем, стала тонуть.
Серега Гордеич выскочил из-за бочек, побежал по открытому месту; пули взвизгивали над ним, и почему-то казалось: каждая пуля предназначена лично ему. Он слышал истошные крики, выстрелы, грохот рукопашного боя, вскипающего за складами, и мгновенно растратил
Откуда-то появился чешский легионер, размахивающий револьвером. Серега Гордеич косым скользящим взглядом увидел, как легионер, прижимая ладони к животу, стал заваливаться на бок. Между пальцами вспыхнули кровавые пузыри, и только они отпечатались в памяти Сереги Гордеича. Убитый, но все еще не упавший легионер, вертящийся, разбрасывающий комья земли осколок снаряда, безобразные крики куда-то исчезли: Серега Гордеич потерял ощущение времени.
За углом склада работало легкое орудие белых. Номерные деловито подносили снаряды, артиллерист равнодушно ждал команды. Все было самым обычным делом войны, — необычно звучали лишь слова прапорщика. Рыженьким тенорком он командовал:
— Па-сав-де-пам — огонь!
Серега Гордеич смотрел на прапорщика, слышал его щупленький голосок. Это был голос его врага, слова, произносимые им, оскорбляли лично Серегу Гордеича. Бессмысленная ярость обрела осязаемую форму, стала цельной и ясной.
— Па-ка-мис-са-рам — огонь!
— Ах ты, гнида! — Серега Гордеич с темным восторгом ненависти разрядил наган в зеленую спину прапорщика.
Серега Гордеич и Кузьма перебегали с места на место, приближаясь к берегу Казанки. Речушка была еще одной преградой на пути к городу. Заградительный огонь заставил матросов залечь у каменной гробницы, сооруженной в память русских воинов, погибших при осаде Казани Иваном Грозным. Отсюда проглядывался казанский кремль: белые мощные стены с желтой узорчатой башней Суумбеки.
— Мать честная, сколько всяких препон! Казанку переплыви, на обрыв влезь, стены одолей. А беляки тебя из пулеметов, а они тебя из гаубиц.
— Иван Грозный Казань брал? — спросил Серега Гордеич.
— Когда это было! При Иване-то кулаками дрались.
— А ты вдоль обрыва глянь. Видишь, в него Проломная улица уперлась. Под этот самый обрыв Иван-то Грозный-то тыщу пудов пороха закатил и стены в небо! Через пролом и пошли наши мужики, и дошли до самой до башни…
— Нету во мне хитрости на такую штурму…
— Комиссары тебя подшпорят, и осмелеешь. Они ведь как действуют? Сами вперед, ты за ними — и смело, товарищи, в ногу. Чудной ты, Кузьма, мужик! Страховито не тебе одному. Мне ведь тоже не до пляски. А что Ленин бает? Забыл, чтоличка? Ленин-то бает — истреблять белую контру.
— А ежели у нас кишка тонка? Гляжу я на эти стены, а душа в пятках.
— Иван Грозный брал — не боялся.
— На то он и Грозный. А я-то — Кузьма.
Всего лишь двадцать сажен грязной воды отделяло Кузьму от противоположного берега, но это были непроходимые сажени. Кузьма не мог оторвать от каменных ступеней гробницы свое сильное тело: ноги стали ватными, руки не приподнимались.
— Кузьма, едрит твою мать, вперед!
Серега Гордеич поднялся во весь рост и заспешил на запретный берег, бурля ногами мутную воду. Теперь Кузьме стало страшно без бодрящих ругательств Сереги Гордеича.
Словно незримая пружина подбросила Кузьму
Кузьма припал к «виккерсу» — пулемет не заработал. Кузьма растерянно оглянулся — в желтой россыпи расстрелянных патронов валялась граната. Он потянулся к ней. Граната показалась тяжелой и грозной, приближающиеся фигурки белых солдат — легкими и нестрашными. Речной обрыв, опоясанный белыми стенами, утратил свою высоту, башня Суумбеки почудилась декорацией из тонкого картона.
Кузьма оперся левым коленом о землю и ждал со странной уверенностью, что теперь с ним уже ничего не может случиться. Легкие фигурки слились в темное бегущее пятно, Кузьма взмахнул гранатой.
Он оторопело смотрел на корчившихся, сучивших ногами людей, удивляясь тому, с какой быстротой уничтожил тех, что собирались уничтожить его. Закашлялся от порохового дыма, хотел встать с колена, но будто железный обруч упал на шею. Кузьма поперхнулся; каменная тяжесть нажимала на спину, на горло, пригибала к земле. Кузьма попытался сбросить неожиданную тяжесть, но чужие руки неумолимо сдавили кадык. Он все-таки выпрямился, вздымая висящего на спине врага. Ударил кулаком назад, но удар был вялым; Кузьма еще приподнялся, и вместе с ним стали подниматься речной обрыв, кремлевские стены, ступенчатая башня.
Ее огромная пирамида искривлялась, нависала, колебалась и обрушилась на Кузьму…
Сражение развернулось и за Арское поле; здесь против азинской группы войск были чешские легионы капитана Степанова, офицерские части Долгушина. Белые еще могли вывести войска из окружения через юго-восточную окраину города на берега Волги, Азин же перехватил именно эти пути.
Над Арским полем крутились гривы огня, разрывались и смыкались грязные полосы тумана. Оглушенный и ослепленный боем Лутошкин вдавливал свое хилое тело в землю. Еще несколько минут назад он видел Азина с перекошенным от крика ртом, ординарца Стена, кидавшего куда-то в туман гранату за гранатой, отца Евдокима, волочившего пулемет; только что мельтешил Дериглазов на окровавленном битюге, — теперь все исчезло в зыбком тумане, клубах дыма, растворилось в криках и стонах. Бой откатывался в туман, в сады, в провалы утренних улиц; люди возникали из тумана, сталкивались между собой, падали, поднимались и опять проваливались в туман.
Сзади Лутошкина разорвался снаряд. Игнатий Парфенович по-заячьи всхлипнул. Ослепительный свет проник в его мозг: стало жарко и больно. Игнатий Парфенович открыл глаза — рядом пылала кладбищенская часовня. Вокруг, колеблемые туманом, приплясывали кресты.
С протяжным звоном оборвался в трещавшую траву колокол. Пылающая часовня, пляшущие кресты, черный обелиск отрезвили Лутошкина. Он не понимал, как очутился на кладбище, он видел лишь развороченные снарядами могилы, горящую часовню.
— Бог, позволяющий сжигать свои храмы, недостоин имени бога, прошептал Лутошкин, шагнул вперед и упал; руки прикоснулись к лицу убитого офицера. Лутошкин глянул на мертвое лицо, смерть уже убрала злобу с окоченевших глаз. Игнатий Парфенович увидел откинутую руку с белой повязкой и надписью: «С нами бог и победа!»