Красные карлики
Шрифт:
Проторённые Альфом пути по мусоропроводам и трубам вентиляции позволили дойти до подземной сетевой линии, вскрыть защитную оболочку и присоединить нелегальный «хвост» к одной из множества несущих нитей. Осталось довести до видеографической точности свою оцифрованную память.
Нельзя покидать этот мир, не расплатившись по долгам.
– Весьма сожалею, коллеги, – отнюдь не празднично начал свою речь Яримицу, – но с этого момента никто из присутствующих не имеет права покинуть лабораторный корпус без моей санкции. Все просьбы об отпуске будут отклонены.
Маленький, сухощавый профессор
Чтобы шлифовка новичков отнимала меньше времени, профессор набирал неофитов с родственной ему внешностью и фамилиями Нагато, Курахара, Тосака, в крайнем случае Нгуен, Фукань или Киттикачон. Кадровая политика в «Генезисе» напоминала селекцию с целью вывести из урожайных растений-метисов чистопородный пырей. Такого рода ренессанс в последние годы мучил весь истэблишмент, за века кровосмешения потерявший корни и истосковавшийся по национальной идентичности. Волны ностальгии периодически накатывали на землян, чтобы затем отхлынуть и вернуть людское море-океан к состоянию сильно взбитого коктейля.
– Вы записаны на полигонные исследования. Мы проведём несколько месяцев вдали от Колумбии и всё это время будем напряжённо трудиться в сложных условиях. Надбавки – как за участие в инопланетной экспедиции. Высокие премии. И, разумеется, строжайшие взыскания.
Он постучал по лакировке стола торцом карандаша.
– Никакие самые суровые условия работы не могут оправдать пренебрежение правилами оформления документации, служебной этики и научной добросовестности. Предельная точность, тщательное соблюдение орфографии и пунктуации. Особое внимание – содержанию лабораторных животных. Ежедневно – троекратный контроль стандартизации всего, от микробов до теплокровных позвоночных… А теперь, – ритуал он соблюдал безукоризненно, – можете задавать вопросы. Молодых я прошу обдумать то, что вы будете спрашивать. Делайте записи. Ответы не записывать.
– Господин профессор, – почтительно начал главный заместитель, – какова суть новой программы?
– Вопрос серьёзный и взвешенный, – одобрил Яримицу. – Отвечу кратко – изучение смерти живых существ на скорости в семьдесят тысяч раз больше, чем скорость света.
Вся комната заседаний с энтузиазмом зааплодировала. Изучение смерти! может ли быть что-нибудь более волнующее и желанное для сердца настоящего биолога?! «Смерть помогает жизни», – неустанно повторял профессор свой козырной лозунг, и плеяда за плеядой взрастала в стенах «Генезиса», насыщаясь яримицуанской верой в смерть аналитическую, смерть созидающую, смерть как исток жизни.
Лишь немногие из доверенных сотрудников профессора догадывались, что программа началась гораздо раньше, когда из проекта «Флэш» в «Генезис» стали поступать образцы тканей, носившие следы некой загадочной, прежде неизвестной и ужасающей смерти. Теперь предстояло исследовать
День отлёта на полигон назначен. Наблюдатель сам завизировал приказ об отправке партии образцов спецрейсом к звёздной системе, обозначенной как Стартовая. Он перелопатил все справки и рапорты о готовности проектных служб, о пункте вылета, составе экипажа и прочем, пару суток уточнял подробности и в итоге вывел игольным пером: «Регламент соблюдён. Режимные требования выполнены. Ст. прикреп. сотр. сл. безоп. Нейтан Норр».
После чего сам себе выписал командировку в Город. На орбиту придётся вылетать в четверг 11 ноября, рано утром; значит, уже около 02.00 надо быть в Баканаре. Но уезжать, не побывав на траурном концерте Гельвеции, Наблюдателю не представлялось возможным.
Среда совпадала с последним днём 1291-го имперского года, туаманы назначили своё шоу на 20.00, и в тот же час Гельвеция ждала хлиперов в театре-музцентре «Причал», стоящем в Гриннине прямо на берегу Правой Реки.
Или – или. Те, кто понимал в культуре и ценил искусство, должны были разделиться – или славить бесполое дитя Правителя и его возлюбленного герцога, или скорбеть с Гельвецией и её друзьями о Хлипе.
Для Наблюдателя выбора не существовало. Он давно определился, на чьей стороне его симпатии. И это терзало его, потому что госслужащему четвертого ранга, всегда одетому в стиле «бюрократ-столоначальник», не пристало ходить на концерты неоязычницы, наряженной в домотканое и этническое.
Там, в «Причале», всё противоречило житейским установкам Наблюдателя. Теснота и сумрак крохотного зальчика. Люди с вычурными причёсками, пирсингом и рисунками по телу, одетые, как экспонаты кунсткамеры. Дым мэйджа в воздухе, богемный жаргон, разговоры о заумных, часто несуществующих предметах. Поцелуи как приветствия, даже среди парней. Молодая женщина, кормящая младенца татуированной грудью. Он был здесь чужим, всё его отталкивало, но он влез поближе к сцене, игнорируя все вопросительные взгляды. Гельвеция настраивала гитару, и желаннее этого зрелища ничего не было.
– Тут пел Хлип. Теперь я спою. Тише. – Ясный голос её пролетел по набитому залу, разом погасив шум и бормотание. – Это для него.
Сжав губы, Наблюдатель уставился на Гельвецию, как на мишень. Из зала её снимали. Нехорошо было бы попасть в память чьего-то трэка, но случай такой, что этим стоит пренебречь.
Когда дом сгорает – остаётся лишь пепел.Мысли, чувства, года – обращаются в пепел.Но память моя – жива,Память моя – музейхрупких фигурок из пепла.Она вовсе не была ослепительной девушкой. Стремительная и деловая мадам Мошковиц из снисхождения дала бы ей пятьдесят очков вперёд, и то затем, чтобы не осуждали: «Ишь, как призовая кобылица походя растоптала девчонку!»
Нет, Гельвеция брала за душу другим. Голос с надрывом, то с нотками стона или плача, то звенящий смехом, а порой задумчиво тихий – без напора, не взлетая до высоких нот, не подавляя силой, но увлекая доверительной интонацией скорее разговора под гитару, чем раскатистой, широко льющейся песни.