Красные щиты. Мать Иоанна от ангелов

Ивашкевич Ярослав

Ксендз Брым вздохнул.

— Да, верно, — молвил он. — Я сам не раз об этом думал. Эти бабы… прошу прощения, эти девицы такие прыткие, прямо как акробатки. Все глазеют на них, будто это театр короля Владислава [43] . Го-го-го! Ха-ха-ха! И задают дурацкие вопросы… Ты, кажется, начал с матерью Иоанной беседы наедине? — после минутной паузы спросил он с явным подозрением.

— Я полагаю, — просто ответил ксендз Сурин, — что вот так, наедине, можно влить в сосуд этот больше любви, больше надежды.

Легче изгнать постыдную гордыню, что в ней угнездилась. А что это за цадик? — заключил он вопросом.

43

При дворе польского короля Владислава IV Вазы (1595–1648, король с 1632) пользовалась большим успехом итальянская опера и комедия.

— Да живет здесь такой, — отвечал старый ксендз. — Евреи к нему приезжают из самого Вильно и Витебска. Человек даже не очень старый, звать его реб Ише из Заблудова. Мудрый, говорят, человек. Весь талмуд на память знает, как и все они.

— Реб Ише из Заблудова, — задумчиво повторил ксендз Сурин.

— Ступай, ступай, отче, — сказал старик, наблюдая за глазами капеллана, которые блуждали в пространстве, словно не находя, на чем остановиться. Прогуляйся. Денек нынче погожий, дождя нет. Погляди на местечко.

Ксендз Сурин поднялся и обнял старика.

— А жаль, что ты пива не выпил, — сказал ксендз Брым с глубоким огорчением.

— Спасибо, не хочется, — грустно улыбнулся ксендз Сурин и вышел.

В сенях он наткнулся на Крысю; стоя посреди сеней, с большой лейкой в руках, она кричала: «Гу-гу!»

— Что ты делаешь? — спросил он у девочки.

— Волков пугаю, — ответила она. — Алюнь пошел на охоту.

И продолжала размахивать лейкой, стуча по ней кулачком и выкрикивая: «Гу-гу!»

Отец Сурин пожал плечами. Он этой забавы не понимал. Впрочем, подумал он, в этом стращанье волков, пожалуй, не меньше смысла, чем в их заклинаниях дьявола… Но тут же устрашился своей мысли. Пухлые щечки Крыси вызывали в нем нежность, как пухлые щечки ангелочков, порхающих пред богоматерью на образе в монастырском костеле. «Дети подобны ангелам, подумал он. — И кто же суть ангелы, как не дети божьи?» Быть может, в этих детских выкриках «гу-гу!» даже больше хвалы создателю…

Он вспомнил, что мать Иоанна показывала, как престолы и серафимы воздают хвалу Владыке сонмов, и от страха мороз пробежал у него по телу.

Он направился от приходского костела вниз — к речушке, за которой начиналась дорога в лес. Спустился к мосту, и там, на берегу, среди желтеющей листвы деревьев и совсем уже золотых кустов увидел Казюка. Сняв овчинную шапку, парень поздоровался.

— Слава Иисусу Христу!

— Что ты тут делаешь, Казюк? — спросил ксендз.

— Жду хозяина, он должен из Смоленска приехать. Хозяйка наказала.

— С товаром?

— Вроде так. А здесь, на мосту, не очень-то безопасно.

— Да ну?

— Так говорят. Я-то еще ни разу тут ничего такого не видал.

— А что у вас слышно? Хозяйка здорова?

— Здорова. Чего ей сделается.

— В праздник,

верно, хорошо подработали?

— Хозяин-то, может, и подработал. А мне какая прибыль!

— Разве пан Хжонщевский да Володкович ничего тебе не дали?

— Где там! От пана Володковича дождешься! Плохой он человек.

Ксендз Сурин рассмеялся.

— Казюк, не осуждай!

— Ох, ваше преподобие, уж если я говорю, так это верно.

Тут Казюк вдруг шагнул к Сурину и, глядя ему прямо в лицо, решительно сказал:

— Он плохой человек, и не надо его слушать.

— Да я его не слушаю!

Ксендз Сурин оправдывался перед Казюком, словно перед старшим. Его самого это удивило.

— И не надо ни о чем просить, — продолжал парень.

— Ох, Казюк, чудной ты малый, — с раздражением в голосе сказал ксендз Сурин. — Чего это ты вздумал меня предостерегать!

Ксендзу этот разговор стал неприятен. Внезапно на другом конце моста послышалось громыханье — на бревенчатый настил въехала повозка.

— Хозяин едет, — сказал Казюк.

Повозка быстро приблизилась. Казюк подбежал к хозяину и вдруг остановился. В повозке, рядом с паном Янко, сидел Винцентий Володкович.

— Про волка сказ, а он тут как раз, — процедил Казюк и принялся помогать хозяину укладывать поплотнее тюки, чтобы мытникам у вертушки они были не так видны. Тем временем пан Володкович слез с повозки и стал бурно приветствовать ксендза.

— Как давно не видались! Как давно! — выкрикивал он, пытаясь поцеловать ксендза в плечо. — Вот чудеса-то! Когда ни приеду в Людынь, сразу встречаю ваше преподобие. Я ведь опять в Смоленске побывал! — орал он во все горло, будто ксендз Сурин находился за семь миль. — Добрый пан Хжонщевский взял меня к себе в карету, ехал я, как важный господин, а возвращаюсь вот в телеге, как последний батрак. Да так мне, по правде, и положено. А поверите ли, пан ксендз, — тут он поднял вверх грязный палец, — я чуть-чуть не стал придворным его высочества королевича. Но не беда — не удалось сегодня, удастся завтра…

Янко с Казюком поехали в местечко на телеге. Пан Володкович и ксендз пошли пешком. Ксендз махнул рукой на прогулку и на грибы, а почему — сам не понимал. Болтовня Володковича словно околдовала его. Он, пожалуй, был готов и в корчму с ним пойти.

— Верно, вы, пан ксендз, удивляетесь, — тараторил Володкович, — что опять видите меня в этом местечке?

Ксендз Сурин подумал, что ему и в голову не приходило удивляться. Володкович для него был как бы непременной принадлежностью Людыни, ее грязи и осенних ее туманов.

— А меня что-то тянет сюда, — продолжал Володкович. — Хозяйство свое забросил, век бы здесь жил. Брат там вместо меня землю пашет. А меня сюда ну как магнитом тянет.

Он залился частым, тихим смешком и толкнул ксендза в бок. Ксендз недовольно сдвинул брови, Володкович вмиг умолк.

— Дела, ваше преподобие, дела! — произнес он вдруг с серьезным видом. Ух, какие важные дела, ни мало ни много, казны его высочества королевича касающиеся.

Ксендз Сурин, сам не понимая отчего, задал Володковичу вопрос: