Красные щиты. Мать Иоанна от ангелов
Шрифт:
— Справедливо молвил Маркварт — все в руке божией. Не хочешь ли, брат мой, позабавиться этой штучкой?
Райнальд с интересом стал рассматривать замысловатую резьбу, потом взвесил печать на ладони и вернул ее Виллибальду.
— Нет, это не для меня, — сказал он.
Генрих меж тем любовался личиком Рихенцы, на которое падал свет от огня в камине: немного исхудала, но похорошела. Ему было странно, что, уехав из Цвифальтена, он почти не думал о ней; лишь изредка ее образ возникал перед ним как далекое видение, золотистое, неуловимое, недоступное. А теперь она сидит тут рядом. И он невольно вспомнил Верхославу.
Вскоре появился самый младший брат кесаря, епископ из Пассау, тоже Конрад, последний из детей Агнессы, дочери великого Генриха IV: трех сыновей Агнесса
Но вдруг дверь из королевской спальни со стуком распахнулась, в залу вошел Барбаросса, ведя за руку маленького кузена. Он чуть ли не швырнул малыша на руки теткам и, не глядя на Виллибальда, приказал Райнальду:
— Пошли немедленно за епископами Генрихом и Эбергардом!
В походке Барбароссы, в его голосе было что-то необычное: все поднялись и уставились на него, застыв от изумления. Наступила тишина, только тихонько хныкал Фридрих Ротенбургский.
И в этой тишине снова раздался голос Барбароссы:
— Принеси из сокровищницы императорские регалии!
Все вздрогнули, сестры переглянулись, и Берта крепче сжала в объятиях маленького Ротенбурга.
— Коронация! — прошептала она.
Барбаросса окинул теток холодным взглядом. Оттон Фрейзингенский двинулся было к нему, но Фридрих, словно не замечая епископа, обратился к стоявшему в тени Маркварту:
— Ты, Маркварт, позаботишься обо всем, что предписано церковью исполнять при кончине кесаря. Ты будешь соборовать короля Конрада.
Потом подошел к Генриху, взял его за руку.
— Идем, — сказал Фридрих, — надо немного отдохнуть, скоро мы снова должны быть здесь. И ты, дядя, с нами, — позвал он Оттона.
Втроем они вышли из дворца, поодаль следовали Тэли и Герхо, который уже успел вернуться из Цвифальтена. На площади перед королевским дворцом размещался рынок, стояли собор и дом епископа, в котором теперь проживал епископ майнцский Генрих, — там уже заметно было какое-то движение. В соборе и в других храмах звонили колокола. Как обычно во время пребывания кесаря, в городе было людно, горело много огней. Рыночную площадь окаймляли дощатые прилавки, временные балаганы, с нескольких сторон доносились звуки дудок. В одном из балаганов при свете факелов плясала смуглая танцовщица.
Они приблизились к темному строению с громадным двором, где пофыркивали утомленные дорогой кони Генриха и Барбароссы. В просторных сенях стояла величественная статуя всадника с короной на голове. Вокруг нее копошились резчики, обкладывали свежеотесанный камень мокрой мешковиной.
Барбаросса провел своих спутников по ряду темных комнат и наконец отворил последнюю дверь.
Они очутились в большом помещении, потолок которого терялся во мраке; освещалось оно только горевшими в очаге поленьями. Посередине, в каменном углублении, лежали раскаленные булыжники, слуги лили на них воду из ведер. Вода мгновенно превращалась в пар, он наполнял теплом все помещение — это была баня. Все трое быстро разделись и сели на лавки вокруг камней жаркий пар обволакивал тела, разгонял усталость. Слуги подали кувшины с согретым вином, внесли блюда с едой.
— Не знаю, придется ли нам спать этой ночью, — сказал Барбаросса, надо хотя бы поесть. Через часок-другой вернемся во дворец.
Оттон Фрейзингенский сидел, опустив голову. Его худое, мускулистое тело, видимо, было привычно к панцирю и мечу, но теперь в его позе чувствовались уныние и расслабленность, — он явно был удручен ходом событий. Все долго молчали, наслаждаясь живительным теплом; пару постепенно прибавлялось, вскоре за его белыми клубами они почти перестали видеть друг друга. Из горячей мглы послышался тихий, печальный голос епископа Оттона:
— Никогда еще, милый Фридрих, не было мне так тяжко! Даже на берегах Меандра, когда сарацины, болезни, волки — тысячи напастей обрушились на германское воинство, которое я вел на защиту Гроба Господня. Словно я превратился в столетнего старца
Барбаросса разразился громким смехом. Нагой, могучего сложения, он полулежал на покрытой ковром лавке; его жидкая, золотистая бородка казалась серебряной от капелек сгустившегося пара. Отгон Фрейзингенский глянул на него с изумлением — в этом грубоватом смехе было что-то искусственное.
— Ах дядя! — воскликнул Барбаросса. — Как я понимаю, иначе и не бывает на свете: зимой всегда холодно, а летом идут дожди. И если король умирает — это в порядке вещей. Один государь уходит — другой приходит.
Епископ, видимо, понял тайный смысл этих слов; с горестным вздохом он ударил себя кулаком в грудь, на которой висел большой железный крест, и набожно перекрестился.
Когда они поели, слуги обтерли их соломой и помогли одеться. Фридрих опять повел их по темным, низким покоям своего жилища, через сени с каменным всадником и большой двор. Ночь стояла очень холодная. Приблизившись к собору, они заметили, что двери его открыты. Фридрих вошел внутрь — там, в полумраке, сновали слуги с факелами в руках. Барбаросса преклонил колени у гробницы святого Генриха и начал молиться. «Одинокий человек среди застывшего хаоса камней», — подумалось Генриху.
Оттон ненадолго отлучился, затем подошел к племяннику сказать, что императорские регалии уже принесены в palatium [4] . Барбаросса тяжело встал — загремел по полу рыцарский меч — и взял Генриха под руку.
— Помни, ты — мой друг, — сказал он князю по пути во дворец, — и нынче вечером, надеюсь, ты мне окажешь одну услугу.
В королевских покоях горело множество лучин, в каминах громко трещали дрова, повсюду толпились рыцари в парадных одеждах, но без шлемов и без оружия. Сестры короля красовались в самых пышных своих нарядах, в сверкающих ожерельях; на Агнессе была особенно роскошная шуба из дорогих русских мехов, крытая константинопольским пурпуром, — досталась она ей от свекрови, Сбыславы. Барбаросса и Генрих прошли по боковым переходам в залу рядом с опочивальней Конрада. Народу здесь теперь было больше. Посередине стояли слуги, держа на устланных пурпуром носилках два аравийских ларца из резной кости. Оба ларца были одинаковы по величине, но на одном был приделан сверху золотой орел. Виллибальд, очень встревоженный, стоял за своим столом. Один Райнальд все так же прохаживался по зале; правда, его вышитое блио теперь прикрывал красный плащ. Маркварта не было видно должно быть, правил службу.
4
дворец (лат.)
Виллибальд бросился навстречу Фридриху.
— Что это все означает? — громким шепотом спросил он. — Что тут будет?
— Сейчас увидишь, — ответил Барбаросса.
В залу вошли десятка полтора воинов с факелами и окружили слуг, державших ларцы. Медленно растворились двери королевской опочивальни, на пороге появился дряхлый, седой, как лунь, архиепископ майнцский Генрих. Он махнул рукой, и все, кто был в зале, выстроившись в чинную процессию, направились к королевской спальне. Фридрих шел впереди, — но теперь в его одиночестве Генриху чудились величие и сила, — за ним шествовали епископ фрейзингенский и князь сандомирский, далее четыре сестры, сиявшие в золоте, как иконы; Агнесса вела маленького Фридриха, похожего на золотую куклу. Затем шла Рихенца в королевском облачении и красавица Аделаида. Затем воины с факелами и слуги с ларцами. Затем епископы Эбергард Бамбергский и Конрад из Пассау, аббаты Адам из Эвре, Адам из Лангра и Рапот из Гейльбронна, затем дворяне и князья, но их было немного — вечно недовольные саксонцы и баварцы сидели, как медведи, в своих берлогах, а Бабенберги охраняли марку от набегов. Замыкало процессию духовенство, среди которого шли Райнальд и Виллибальд.