Красные щиты. Мать Иоанна от ангелов

Ивашкевич Ярослав

Нещадно, изверг, будет Дубинкой колотить, Меня, бедняжку, мучить, Хочу монашкой быть!

— Хочу монашкой быть, хочу монашкой быть! — гремел хор.

Пан Хжонщевский обнял могучие плечи хозяйки и что-то ей говорил, но его слова заглушались шумом. Бледное лицо пана Аньолека раскраснелось, он топал ногами, будто брал басы, и взмахивал руками, как бы меняя регистры.

Сестра Малгожата перевела дух и, весело смеясь, опять приложилась

к чарке, потом поставила ее на стол, хлопнула в ладоши и пошла петь дальше, уже окрепшим голосом, на мотив плясовой:

Уж лучше мне на хорах Молитвы распевать, Чем мужнину дубинку И ругань испытать.

— Не все мужья такие, — молвил пан Хжонщевский, крепко прижимая к себе мощный торс пани Юзефы, который переливался через его руку. Песенка подошла к кульминационной точке:

Заутреню, вечерню Согласна я стоять…

— Го-го-го-го-го-го-го! — вдруг вывел в этом месте высоким фальцетом пан Аньолек фразу грегорианского хорала, хлопая себя по бедрам и по столу, будто танцуя казачка.

Все, что прикажут, делать Да горюшка не знать…

— Хочу монашкой быть, хочу монашкой быть! — визжала веселая компания, в Володкович даже пытался подкатиться к сестре Акручи, но та увернулась от него, прямо как в танце. Все били в ладоши, повторяя:

— Хочу монашкой быть, хочу монашкой быть!

Пан Аньолек дубасил кулаком по столу так, что стаканы подпрыгивали. Пани Юзефа, с виду увлеченная общим весельем, поглядывала, однако, на стаканы и чарки и придерживала их, чтоб не разбились.

В эту минуту вошел отец Сурин. Он был погружен в свои мысли и даже не заметил, что творится в корчме, не обратил внимания и на то, что с его приходом шумное веселье вмиг оборвалось и воцарилась гробовая тишина. Учтиво молвив: «Слава Иисусу!» — он приблизился к стойке. Сестра Малгожата, побледнев как мертвец, спряталась за мощную спину пана Хжонщевского. Пользуясь ее смятением, Володкович взял ее за руку. Пани Юзефа проворно подбежала к капеллану.

— Чем могу служить? — любезно спросила она.

— Дай мне, хозяюшка, чарку водки, — сказал ксендз Сурин и досадливо поморщился. — Туман какой-то в голове, — вздохнул он, — сам не пойму, с чего бы это!

Пани Юзя налила ему мутной сивухи в синюю чарку, подала на тарелке ломоть хлеба и огурец. Ксендз Сурин разом опрокинул этот мужицкий напиток, взял огурец, быстро откусил от него несколько раз и заел хлебом.

— Такое торжество нынче, — ласково сказала хозяйка, — такие гости в обители!

— Ах да, — сказал ксендз, жуя хлеб. — Но все это суета! Бог этого не любит!.. — прибавил он, вперяясь глазами куда-то вдаль.

— Не все люди покорны богу, — убежденно молвила пани Юзя и взяла у ксендза из рук тарелку с огрызком огурца.

— Да, да, и я так полагаю, — бессмысленно повторил отец Сурин и опять загляделся на что-то вдали. Вытер мокрые от огурца руки об сутану и сказал: — Но где искать таких людей,

что знают путь к господу?

Вдруг его поразило молчание, царившее в корчме. Он огляделся и заметил сестру Малгожату. Секунду задержав взгляд на ней, он посмотрел на остальных. Володкович учтиво поклонился. Видя, что его появление нагнало на всех тоску, ксендз и сам смутился.

— Бог мой, да ведь я вам испортил веселье, — сказал он, — надо поскорей уходить! — И словно бы печаль или сожаление прозвучали в его голосе. — Что ж, до свидания! Мир дому сему!

Все ответили хором. Склонив голову, ксендз ступил на порог. Казюк отворил перед ним дверь и прошел следом в сени. Выйдя из корчмы, ксендз на миг остановился, взглянул на Казюка, который, улыбаясь, стоял на пороге.

— И тут дьявол колобродит, — беспомощно прошептал ксендз.

— Что поделаешь, — сказал Казюк, — так уж идет на свете.

— Откуда тебе знать свет! — пожал плечами Сурин.

— А вам?

— Мне-то? Я тоже не знаю… Что я видел? Вильно, Смоленск, Полоцк. С двенадцати лет живу в монастыре. Но, пожалуй, не так уж любопытно все это. — И ксендз неопределенным жестом указал на местечко. — Все это…

Казюк опять усмехнулся.

— Нет, любопытно, любопытно, — убежденно сказал он.

— У моей матери были четыре прислуги, — сказал вдруг ксендз без видимой связи с предыдущим, — и она не могла управиться с хозяйством. А потом стала кармелиткой, и пришлось самой себя обслуживать. И она была счастлива…

— Спокойна была, — согласился Казюк.

— Вот-вот. А я?

В эту минуту сестра Малгожата от Креста выбежала из дверей, уверенная, что отца Сурина уже нет поблизости, и наткнулась прямо на него. Она поцеловала ему руку.

— Дочь моя, где я тебя вижу! — со вздохом сказал отец Сурин.

— У меня дело было к этой женщине, — прошептала сестра, прикрыв глаза.

— Ступай, дочь моя, и больше не греши, — с неожиданной важностью молвил ксендз Сурин.

Она низко поклонилась и быстро пошла по грязи к монастырской калитке. Ксендз смотрел, как она скрылась в воротах, потом покачал головой. Казюк стоял все с той же безразличной усмешкой на устах.

— Тут дьявол, и там дьявол, — сказал он вдруг басом.

7

Сентябрь был ненастный. На отпущение грехов погода выдалась пасмурная, и хоть дождя не было, народу съехалось меньше, чем ожидали в местечке. Впрочем, Людынь стояла в глухом месте, далеко от больших трактов, среди лесов и болот, — католиков в окрестностях было немного. И все же кое-кто приехал, — на рынке расположилась ярмарка, возы вперемешку с балаганами; люди в облепленных грязью сапогах спорили и торговались, бабы в шерстяных платках жадно поглядывали на пестрые ткани, кучами наваленные на рундуках, — одним словом, праздник. Через рынок пролегала широкая дорога, теперь очищенная от вечной грязи, насколько возможно было, и посыпанная песком и хвоей. Посередине дороги осталась лужа, которую не удалось вычерпать, маслянисто поблескивала грязная вода. Процессия из монастыря должна была по этой дороге пройти в приходский костел, и через лужу перебросили несколько узких досок для ксендзов и монахинь. Вдоль другой стороны рынка тянулась такая же дорога, проложенная для кареты королевича Якуба.