Красный дракон
Шрифт:
— Снаружи мира слепых. В институте у нас был свой, отдельный, мир. Ну, я имею в виду, что мы обучали слепых людей жить в мире зрячих, а сами жили вне его. Мы постоянно варились в собственном соку. Я хотела вырваться из него ненадолго, поболтаться. Вообще-то я собиралась стать сурдопсихологом, работать с глухими детьми, я думаю, что скоро этим и займусь.
Рив допила джин.
— Знаете, у меня есть шарики из крабов. Очень вкусные. Надо их было достать до того, как стали есть пирог. Будете?
— Угу.
— Вы умеете готовить?
— Угу.
На ее лбу
— Как насчет кофе? — крикнула она оттуда.
— Не-а.
Рив заговорила о ценах на продукты, но ответа не получила. Вернувшись в комнату, она села на кушетку, поставив локти на колени.
— Давайте обсудим одну вещь и больше не будем к этому возвращаться, ладно?
Молчание.
— Что-то вы все молчите. С тех пор как я говорила о речевой терапии, вы и рта не раскрыли, — заметила она. Голос у нее был добрый, но твердый, без всякого налета сочувствия. — Я вас прекрасно понимаю, потому что вы говорите очень хорошо и потому что я умею слушать. Люди обычно слушают невнимательно. С ними говоришь, а они все время переспрашивают: «Что-что?» Ну ладно, не хотите разговаривать, не надо. Но я надеюсь, что вы заговорите. Вы ведь умеете хорошо говорить, и мне интересно вас слушать.
— Хм, я рад, — тихо сказал Долархайд.
Ясное дело, то, что она сейчас сказала, очень для нее важно. Может, она приглашала его вступить в «Клуб дважды неполноценных» вместе с ней и китайцем-параплегиком. Интересно, а какой у него второй изъян?
То, что она сказала в следующий момент, его поразило.
— Можно потрогать ваше лицо? Я хочу знать, улыбаетесь вы или хмуритесь. — И добавила с горечью: — Я хочу знать, мне говорить или заткнуться.
Рив подняла руку, ожидая ответа.
«Интересно, каково ей будет, если откусить ей пальцы?» — задумался Долархайд. Даже своими повседневными челюстями он мог легко перекусить их, как спички. Если упереться каблуками в пол, откинуться спиной на кушетку, сомкнуть обе руки на ее запястьях, ей ни за что не вырваться. Хрум! Хрум! Хрум! Хрум! А большой палец можно оставить. Пироги размечать.
Он взял ее за кисть между большим и указательным пальцами и повернул изящную, но погрубевшую руку к свету. Кожа была покрыта мелкими шрамами, несколькими свежими царапинами и ссадинами. Блестящий шрам на тыльной стороне ладони был, скорее всего, следом от ожога.
«Слишком близко к дому. Слишком рано, еще не наступило его Пришествие. Больше нельзя будет на нее смотреть».
Раз она задала ему такой невероятный вопрос, значит, она ничего такого про него не знает. Она не слышала сплетен про его лицо.
— Поверьте на слово, я улыбаюсь, — сказал он.
Звуки «с» получились неплохо. Губы у него действительно были растянуты в улыбке, обнажая его красивые повседневные зубы.
Он подержал ее кисть, а затем отпустил. Рука опустилась ей на бедро, и кисть чуть сжалась, причем пальцы скользнули по ткани, подобно нехотя отведенному взгляду.
— Кофе, наверное, готов, — проговорила она.
— Мне пора.
Нужно идти. Скорее домой, там можно снять сковавшее его напряжение.
Она
— Если я вас обидела… я не хотела.
— Нет, не обидели.
Она осталась на кушетке, затем услышала, как за Долархайдом щелкнул замок.
Рив налила себе еще джина с тоником. Затем она поставила пластинку Сеговии [21] и свернулась калачиком на кушетке. После Долархайда на подушке осталась теплая вмятина. Другие следы его пребывания витали в воздухе: запахи обувного крема, нового кожаного ремня, хорошего лосьона после бритья.
21
Сеговия — популярный испанский гитарист-виртуоз.
До чего же он закрытый человек. На работе его имя упоминали всего несколько раз. Однажды Дэндридж, болтая с одним из своих дружков, назвал его «сукин сын».
Возможность побыть одной была величайшей ценностью для нее. Когда она, будучи ребенком, потеряла зрение и только училась жить по новым законам, ее никогда не оставляли одну.
А теперь, только находясь дома, она была уверена, что на нее никто не смотрит. Поэтому атмосфера одиночества, окружающая Долархайда, ей нравилась. Она не чувствовала ни капли сочувствия с его стороны, и это было хорошо.
Джин тоже был хорош.
Ей вдруг показалось, что музыка Сеговии звучит монотонно, и она поставила пластинку, более подходящую к ее настроению.
Три тяжких месяца в новом городе. Надвигается зима. До бордюров, заваленных снегом, палочкой не дотянуться! Рив Макклейн, длинноногая и отчаянная. Да пропади она пропадом, эта жалость к себе! Она себя жалеть не станет! Она знала, что где-то внутри у нее пульсирует злость, свойственная всем калекам, и раз уж от нее нельзя избавиться, нужно обратить ее в свою пользу, подпитывая ею стремление к независимости и решимость выжать из каждого дня жизни все, что только можно.
Она была по-своему сильным человеком и знала, что вера в изначальную справедливость в лучшем случае лишь огонек в ночи. Старайся не старайся — все равно закончишь свой путь так же, как и все остальные, на больничной койке с трубочкой в носу, задаваясь одним вопросом: «Как, и это все?»
Она знала, что никогда не увидит света, но ведь в жизни оставались и другие радости. Ей нравилось помогать своим студентам, и удовольствие от этого странным образом усиливалось уверенностью в том, что она не будет вознаграждена, но не будет и наказана.
Находя друзей, Рив не забывала о существовании такой породы людей, которые подчиняют себе других, а потом паразитируют на их зависимости. Она знавала таких — их тянет к слепым. Это враги.
Знавала… Ей было известно, что она весьма привлекательна. Видит бог, сколько мужчин, взяв ее за руку под предлогом помощи, пытались коснуться ее груди.
Она любила заниматься сексом, но много лет назад усвоила элементарную истину, касающуюся мужчин: большинство из них охватывает ужас при одной только мысли об оковах супружества.