Красный гроб, или Уроки красноречия в русской провинции
Шрифт:
– Хорошо, – Углев кивнул. И привычная улыбка прошла по его лицу, он не мог эту улыбку остановить: снова ему показалось, что Татьяна двоится: то это юная Ксения перед ним, а то сама Таня Ганина школьных времен, губы – малина, глаза – звезды…
– Я постараюсь, – уже сердясь на себя, сухо буркнул он. – Вас проводить?
– Нет, спасибо, Валентин Петрович. – Она выпила до дна. – Меня мои автоматчики проводят, – и пошла на выход…
Весна
13.
Он
Кстати, как и со станцией Сиречь, великая загадка это название: то ли она Он а , то ли О на… Впадает в большую сибирскую реку, быстро несущую пласты зеленоватой воды на север, в Ледовитый океан.
Власти, перекрыв плотиной ту, большую, собирались высоко поднять и нашу вертихвостку, прежде переселив людей. Правда, никто не верил, что с такого высоченного берега надо убирать деревни, но убрали.
Вода в далеких районах перед плотиной поднялась, но холмы углевской родины не затопила, остались торчать старые печи, редкие полусгнившие ветлы и пни сосен, спиленных на дрова или для новых построек. Углев после окончания университета хотел остаться именно здесь учителем, но как раз началась неразбериха, увозили, перенумеровав, бревна изб, а тех, кто упрямился, обольщали небольшими деньгами, грозили, а то и поджигали, да и средней школы на новом месте не открыли, обещали через два-три года. Мать к сыну на железную дорогу отказалась переезжать – она уж тут останется, на берегу мелкого рукотворного пространства, цветущего летом и воняющего вроде помойного ведра…
Ах, как же в юные годы ветер был сладок над петровским яром (сюда последним выползал огород Петровых) – со всех лугов, со всех озер, со всей тайги, от всех зеленых свежих трав и цветов он доносил свой мед, и голова у мальчишки кружилась. А ныне каждое лето ездит на неделю к матери-старухе Валентин Петрович – редкий катерок протарахтит по тому мелководью, мотая на винт зеленую бороду… и никаких тебе обещанных белых теплоходов, да и электричества не хватает, как не хватало прежде.
….
– Ты все-таки опя-ять к ним? – пропела жена, сложив руки на груди.
Милая моя Ермолова.
Он курил, глядя сквозь тонкие сосенки на ясный закат, – сосенки, словно спички, перегорали. Весною совсем другое небо.
– Да вот, уговорили. Да и надо с Игорем увидеться.
– Пусть деньги заплатит! Или ты сам не берешь? С тебя станется.
Полгода с ребенком занимаешься – и просто так, из романтизма? Валя, мы совсем на мели. Ты бы лучше в техникуме на полставки согласился, тебя приглашали…
– Ладно.
– Что “ладно”? Спроси, будет платить или нет.
– А вот спрошу. – Он начинал сердиться. Не на жену, нет. На себя, на крутых соседей, на весь мир. Облако вон догорает, похожее на голую задницу, фу. И название у Маяковского “Облако в штанах” – все-таки фу, нарочно он шокировал. Хотя куски там есть сильные.
– Спроси.
“Для
Машенька это помнила, первая его выпускница, ставшая потом его женой… Ермолкина моя…
– Хорошо, непременно, моя маленькая.
Весенние сумерки колдовские, словно вода, – текучие и яркие. Лес вокруг еще не ожил, но есть в нем, витает в воздухе между серыми и грубыми ветками некое обещание, еще немного – и все вокруг преобразится, вот уже и синица тянет свою, но не так, как зимой, а с завитком в конце, какой случается у лопнувшей тонкой струны… и ворона, ворочаясь над головой на сучьях, неожиданно, как кошка, замурлыкала. Забавный звук. Наверное, любовный призыв.
“Господи, почему мы бедные? Никогда не думал, что и нас, людей не худших, работающих с темна до темна, коснется это чувство: если не зависти, то раздражения, недоумения… Ведь Игорь – разве он умнее меня или Маши? Улыбчивый, шустрый, но никак не умный, даже слегка туповатый молодой человек. А живет в тысячу раз лучше нас. Или мы не должны были переползать в новый век, нам следовало остаться там, как
Фирсу в заколоченной даче Раневской? Но ведь и мать, матушка моя жива, с другими старухами в поселке Радужном (название-то какое присудили!) телевизор смотрит с надеждой: вдруг про сына расскажут… она уж тоже слышала, что углевский ученик в Америке стал известный человек, его тамошний президент принимал. Ах, надо бы ей перевод послать, день рождения скоро, может, в самом деле попросить расчета у господина капиталиста? Почему же сам-то Игорь только раз предложил заплатить, а когда я, смутясь, сказал “потом”, больше не напоминал?
Скряга или забывчивость, решил, что и вправду “потом”, у “старика” денег много?
Но дело даже не в этом. Вот сейчас зайду в баню, а там, судя по машинам возле краснокирпичного забора, снова та же компания: и прокурор с милиционером, и чеченец, и Толик, о котором в Сиречи говорят, что он самолично убил не одного человека, сидел и был амнистирован как заболевший какой-то редкой болезнью… и Кузьма
Иванович, конечно… О чем мне с ними говорить? И я-то им зачем нужен?
Для отмазки, как выражаются в их кругу, для “облагораживания” атмосферы? А вот я им сегодня устрою, как это у Пушкина, импровизацию на любую тему… с подсыпкой сахара, с подстилкой яда…
Они привыкли, что все перед ними лебезят. И себя немного потешу. Они же неграмотные, живут одними инстинктами. Я не люблю их, и что же мне – всю жизнь улыбаться им и благодарить за стакан вина? И пить сегодня не буду. За все прочее Бог простит”.
14.
Как и в прошлый раз, в предбаннике за деревянным резным столом, похожим на огромную виолончель без грифа, восседала все та же компания. Только Кузьмы Ивановича не было. На подносе опять-таки крупный черный (словно из шлифованных камней агата) виноград, алые, с лучами, будто восковые, яблоки, запотелая бутыль водки “Парламент”