Красный гроб, или Уроки красноречия в русской провинции
Шрифт:
– Все славно. Можно бы хоть до утра, да работа дома…
– Сейчас бы, друзья мои, в Байкал… там плюс семь, – сказал прокурор.
– Хотите на следующие выходные?.. – т ут же откликнулся Игорь, наливая себе водки. – Сделаем!
– Керосин же нынче дорогой, – укоризненно потянул прокурор.
– Но его много, – изображая легко мысленного мальчонку, засмеялся
Игорь. – Толик даст.
– Ну, разве что Толик, – согласился Калиткин. И затем оба Калиткина почему-то снова уставились на учителя. Он что, бледен? Или кровь опять капает? Валентин
Прокурор явно о чем-то хотел спросить у Валентина Петровича. Вот он, не опуская глаз в напрягшихся розовых веках, глубоко и судорожно вздохнул – в нем, худощавом и мосластом, все внутренние органы как бы немедленно друг с дружкой посоветовались – и хрипло вопросил:
– Вы умный, знающий человек. Патриот. Скажите прямо: вы не жалеете, что разрушили СССР?
Валентин Петрович привычно сделал очень внимательное лицо. Игорь жевал виноград. Они ждали. “Некорректно спрашивает. Не жалеете, что разрушили СССР? Как будто я разрушил. Он должен бы спросить: не жалеете, что СССР разрушился? Или: не жалеете, что Ельцин СССР разрушил? Ведь он это имеет в виду”.
– Конечно, жалею. Разорваны кровные связи.
– Наших стали притеснять в южных республиках, да? А при коммунистах так не было. Ведь правда?
Углев грустно улыбнулся, но вступать в бессмысленный разговор?..
Он-то хорошо помнил: в те времена только у РСФСР и чуть-чуть у БССР был положительный взнос в общий карман СССР. И, значит, страдало негласно именно русское население. Но говорить об этом собеседнику – только вызвать в ответ слова, что были первыми в мире по выплавке стали и чугуна на душу населения, что нас боялись, а сейчас ноги вытирают… Это Углев слышит каждый день. Несмотря на то, черт побери, что в Сиречи большинство жителей – потомки сосланных и сбежавших из
России! Например, у Калиткиных дед был зажиточный крестьянин из-под
Рязани – его отправили этапом в Сибирь, выбив зубы за характер. В местном музее есть даже фотоуголок, посвященный этой семье. Его, понятно, организовали сами нынешние Калиткины. И все равно, этакая аберрация памяти! Либо… лицемерие, переход на условный патриотический язык. Никто в эти слова не верит, но как бы так надо среди своих.
Разговор не получался. Игорь блеснул белыми зубами:
– Ешьте, выпивайте, про отдых не забывайте…
Но все же и младший Калиткин захотел поучаствовать в дискуссии.
– А вот скажите, Валентин Петрович… так сказать, если сформулировать…
О чем он? Когда Федя учился в школе, стоит, бывало, у доски, сгорбившись, как верблюд, и все изображает из себя полуграмотного мальчишку: нарочно путает ударения, корежит слова, которые тут же ему простодушно поправляет, краснея от гнева, Эмма Дулова:
– Ах, как вы можете?! Там руководитель не мар-да-рин, а ман-дарин.
– Чё? А! Манда… манда…
Класс хохочет.
– Прекратите! И стихи Пушкина здесь звучат так: “Еще ты дремлешь, друг прелестный…” А не перлестный!
– Чё?!
Столб, младший Калиткин. И о чем же ныне спросить пожелал?
– Конечно, мы с братом как бы понимаем: сейчас больше свободы. Но к чему привело? Бардак и как бы воровство. Дети даже у своих родителей… Один вот недавно пошел к бандитам, чтобы те у родителей выкуп запросили, а потом часть денег ему… Ты, Игорь, смотри!
На секунду тень озабоченности проплыла по круглому лицу Игоря.
– У меня не такие дети.
– Это я так, – пояснил Федя, со щелканьем жуя виноград.
–
Нестабильно стало… взорвись сейчас твоя баня – не удивлюсь.
– Ну-ну, – проворчал старший брат. – Игорь, ты не слушай.
Игорь, улыбаясь, вскинул руки и лег на пол отжиматься. Раз, два, три…
– Это я как бы так, – продолжал младший Калиткин. – А вот раньше… сто двадцать получал, зато мог на самолете хоть в Сочи махнуть. И на жизнь хватало. На червонец можно было, помню, в кабак пойти. Сейчас и полтыщи не хватит. Нет, я понимаю, было что критиковать.
– Но все было, в общем, по справедливости, – откликнулся старший.
Он, конечно, более умный. – Если вылезаешь с критикой, то и страдай.
Почему-то критикующие желали при этом оставить за собой права большинства на спокойную сытую жизнь.
Углев кивнул, это верно. Слаб человек. Да и широк русский человек, верно писал Достоевский. “Сузить бы его”. Вот, кажется, и сузили…
Снова длилось молчание. Сейчас выйдет из бани Кузьма Иванович… не уйти ли опять в парную?
Игорь скачком поднялся с пола, сел к столу, налил минеральной.
– У каждого своя правда, – важно заявил он. – Из миллионов правд составляется правда общества, так, Валентин Петрович?.. и президент служит ей.
– Конечно. Сейчас снова наша побеждает, – охотно согласился прокурор. – Гимн вернули. Я с ним всю жизнь просыпался. Вам он как?
– Он снова обращался к Углеву.
Углев кивнул:
– Мелодия сильная.
– Точно! Дрожь по коже, – обрадовался и младший Калиткин. – А то говорят всякие разные, вы Запад поддерживаете… а вы наш? – и, не дождавшись ответа, спросил прямо: – А почему на ученика не повлияете? Денег ему там дали – вернулся б. И тут работал.
– Здесь таких лабораторий нет.
– Будут! – значительно буркнул старший Калиткин. – Вот наведем порядок и…
Открылась дверь, вышел мокрый, седой, хрипящий, как пес из-под колеса, Кузьма Иванович.
– С-сильна баня!.. – Он рухнул на диван. – Кто хочет, идите… Толян и
Миша в воде сидят.
Калиткины переглянулись и встали. Углев подумал: пойти за ними?
– Ну-ка гляну, как там ужин… – проговорил Игорь. – Сегодня дочка готовит… – и тоже исчез.
Валентин Петрович и Кузьма Иванович остались одни. Сейчас уходить нелепо. Давно они не виделись, чтобы вот так, глаза в глаза. С год или два. И причин тому много, но главная – их бывший любимый ученик.