Красный квадрат
Шрифт:
Или таким образом начинает проявляться его гениальность, обещанная барышней со змеями на животе? Надо включить этот эпизод в сюжет в качестве приквела. Мол, закатали в Акатуй Володьку Арбенина - за растрату да за подлог, ибо карточный долг - долг чести, все прочее долги - не долги. А там... Вручили топор: мол, будь другом, а не то будешь трупом к утру. Мертвый охранник. Бежали люди опасные, уголовные, да двое поляков с ними, однако никто на себя крови солдатика взять не захотел.
Впрочем, он был почему-то уверен, что фрагмент относился к доакатуйскому периоду сибирской каторги. И географический регион
Интенсивность и правдоподобность пережитого Кирилловым инсайта и напугала его, и обрадовала.
Реальная же картина выглядела довольно комично: испуганный и одновременно сердитый Вадим, рвущий от лица Кириллова картину Малевича с прилипшим к ней языком, да литератор Кириллов, находящийся под вдохновением, некстати ушедший в сюжетные перипетии своего романа. С нарастающей ясностью осознающий, что композицию придется переделать, героя перекроить - путь его более неправеден и кровав, чем ему представлялось доселе.
Кириллов замычал и крепче ухватился за рамку 'Квадрата', стараясь сохранить язык. Рот наполняла слюна и стекала по подбородку. И возможно, что это естественное увлажнение способствовало тому, что 'Квадрат', наконец, отпустил многострадальный язык литератора.
Вадим с осторожностью вертел и рассматривал картину. Кириллов, мыча, отошел к зеркалу. Язык выглядел удовлетворительно. Разве что красен был больше обычного. И немного прохладен - даже на ощупь. Даже в голове было прохладно, а ко всему - небывалый прилив энергии и веселости переполнял Кириллова, восхитительное ощущение всемогущества и безнаказанности, и даже не ощущение, а твердая уверенность в ней.
На картине же осталось отчетливое пятно.
– Ты что наделал? Куда я ее повешу теперь?
– едва не плача бормотал Вадим, в то время как Кириллов был занят новыми ощущениями.
Он с трудом подавил желание взять за горло этого недоумка, прижать к стене, придушить - не до конца, а так, ради острастки.
Обоняние еще более обострилось. Да и прочие чувства - все пять или шесть. Он вдруг услышал, как в дальней комнате шелестит кулер компьютера. Почувствовал вонь от хныкающего потомка. И он вдруг понял, что эмоции и страсти имеют запахи. И желание героина пахнет сильнее, чем страх.
– Ну что ты расплакался? Расплачусь...
– скаламбурил Кириллов, вынимая деньги и пересчитывая. Торговаться не стал. Язык все еще казался распухшим и ворочался во рту с трудом.
– Зачем лизнул-то?
– недоверчиво глядя ну кучку купюр, спросил Вадим.
Знать бы... Кириллов не знал. Эта собачья выходка смутила его самого.
– Проверял на подлинность, - тем не менее, сказал он, приняв из рук Вадима картину и направляясь к двери.
От 'Квадрата' определенно исходил вибрации. Кириллов всеми фибрами их ощущал. Красное Дурево. Возле такого ширева проживаешь (теперь уже - проживал), а на суррогат тратишься, мысленно посетовал он Вадиму.
– Знаю я одного, Додика, - сказал Вадик, придерживая стальную дверь, - у него есть настоящий Коровин. Хошь?
– Пока, мастер-фломастер, - сказал Кириллов, игнорируя предложение.
Коровин ему, Кириллову, был ни к чему.
Всю
Тот факт, что фамилия прототипа - Арбенин - тоже была литературная, в свою очередь его вдохновлял.
Он вылез из машины и направился к своему подъезду. Пес, сидевший у входа, дружелюбно ему кивнул.
– 2 -
Кириллов привык доверять знакам судьбы. Он знал, что многие известные и даже великие люди не были чужды подобной доверчивости. Феллини, например, мог отказаться от съемок фильма, если что-то в окружающих знаках его не устраивало. Пушкин от черных кошек шарахался. Гоголь - от хорошеньких женщин и от чертей, считая, что это одно и то же. А знакомый Кириллову, но уже довольно знаменитый поэт, чтобы этих знаков не видеть, регулярно напивался пьян.
И это свое суеверие он тоже считал особенным знаком. Оно роднило его с великими. Вводило в круг подобных светил.
Сюжет для его романа ему тоже судьба подбросила. Самым неслучайным образом. Свою бабку, заставшую Серебряный век, Кириллов помнил достаточно хорошо. Эта загадочная старуха обитала одна в прокуренной коммунальной комнате - в этой самой, которая теперь Кириллову принадлежит - дымя 'Беломором' фабрики имени Урицкого и попивая дешевый советский, а потом и послесоветский портвейн. Жила долго, тянула со смертью, словно всё кого-то ждала-ждала, да отчаялась. И умерла в 104 года - 'от табаку', как диагностировала соседка, Парфенова, тоже недавно скончавшаяся, в шестьдесят два, от старости.
О своих отношениях с Арбениным она никогда не упоминала - при юном Кириллове, по крайней мере - да и вообще немногословна была. Однако в семье бытовали предания. История этих отношений, по мненью Кириллова, должна была заинтересовать издателей. Не столько из-за Софьи Валерьевны, сколько из-за Арбенина. Личность загадочная, о коей неизвестно почти ничего широкой публике. Разве что узкому кругу лиц. Эзотерически узкому. Достаточно сказать, что ходили среди современников слухи о том, что Арбенин - вампир. Кириллов этому совершенно не верил, однако решил этих домыслов не опровергать. И даже наоборот, подать своего героя в легкой готической ауре - для занимательности и раскупаемости тиража.
К моменту смерти старушки подростку Кириллову было тринадцать лет, а когда пришла ему пора повзрослеть, то он и переселился в осиротевшую комнату из родительского гнезда. Тогда же и наткнулся на потрепанную газетку, сложенную в несколько раз и протершуюся на сгибах, из газеты выпала фотография, Кириллов сунул все это обратно в картонный короб и забросил на антресоль. И вновь обнаружил их лишь полгода назад, то есть как раз к тому времени, когда затевал свой первый роман. Так почему б и не о романтических отношениях этих двух? А какая грунтовка, какой фон: Серебряный век, декаданс, смена эпох. Тем более, что главная героиня доводилась ему бабкой. А точнее - пра. Так что право имею.