Красный Наполеон
Шрифт:
Принятие цензурой мер к тому, чтобы моя корреспонденция не получила огласки, подтверждало, что мобилизация была совершившимся фактом. Я понял, что не только в этом я оказался прав, но и что мои предположения о том, что мы стоим накануне серьезных событий, также правильны.
Одновременно я попытался утешиться мыслью, что Спиду Биннею на своем двухмоторном аэроплане удалось достичь Риги и передать мою корреспонденцию в Америку. Однако я поостерегся выразить эту надежду вслух.
Мы остановились у въезда в Петровский парк. Перед Петровским дворцом я увидел
Бойер отворил дверь, и я последовал за, ним.
– Нам придется подождать здесь пару минут и…
– Он оборвал фразу на полуслове, заметив, что мы находились не одни в этой комнате.
У окна стояла какая-то фигура. Когда она повернулась к нам, я узнал жену диктатора. Но какая в Лин Ларкин произошла перемена! В последний раз я видел ее в Москве одиннадцать лет тому назад – тогда на лице Лин не было ни одной морщинки, не было и следа печали. Ныне выражение лица этой гордой и своевольной ирландки совершенно изменилось. Это не была прежняя Лин Ларкин, добровольно уехавшая из Америки в изгнание.
Я мысленно подивился происшедшей в ней перемене. Была ли эта перемена следствием любви и материнства, или же ее непреклонному духу пришлось столкнуться с еще более сильной волей? Не сломил ли ее человек, фамилию которого она теперь носила?
Узнав меня, она грустно улыбнулась и протянула мне руку:
– Встреча с вами напоминает мне давно минувшие времена. Что-то повисло в воздухе. Зачем вы приехали сюда? Вы ожидаете войны? – и обратившись к Бойеру, желавшему представить нас друг другу, она добавила: – Это совершенно излишне, – мы знакомы со времени голодного года. Да, в те времена Москва была совсем иная.
– Вы правы, – согласился я с нею, – но теперь жизнь в Москве значительно легче, – нам не приходится делиться последним сухарем. С той поры много воды утекло, и вы теперь заседаете в „Белом Доме“ Москвы и хороши, как прежде.
Лицо ее несколько прояснилось, и она заметила:
– Я счастливейшая женщина в мире. Я жена великого человека и на мою долю выпало счастье сопутствовать ему в годы его возвышения. У меня трое прелестных детей, и я смею надеяться, что все то, о чем я говорила некогда на митингах в Америке, ныне осуществится.
Эти несколько патетические слова показались мне не совсем искренними, и я не поверил в счастье госпожи Карахан.
– Я вижу, что вы собираетесь сегодня с ним на прогулку, – продолжала она. – Давно, давно мне не приходилось выезжать с ним. Теперь мне приходится большую часть времени проводить дома у детей. Но сегодня я хочу приготовить ему сюрприз и поехать с ним на утреннюю прогулку. Собственно, мне здесь – в его штаб-квартире, делать нечего, но я хотела ему показать мой новый костюм для верховой езды. Он сшит по моему эскизу. Как он вам нравится? Считаете ли вы, что он соответствует моему положению жены главнокомандующего?
Прежде чем я успел ответить
Мы встали. Лин сказала:
– Я позволю себе удовольствие лично представить вас моему мужу, – и мы втроем направились в соседний зал.
Карахан находился в нем в одиночестве и стоял у камина. Его коротко остриженные черные волосы придавали лицу выражение жесткости. Голова его была чуть наклонена вперед, а тонкий рот сжат. Он стоял спиной к камину, развернув плечи и заложив руки за спину.
Лин Ларкин остановилась в нескольких шагах от нас и взглянула на своего мужа. Последний перевел на нее свой пылающий взгляд и не подал виду, что узнает ее или хочет приветствовать ее. Наступило длительное и тягостное молчание.
– Дорогой мой, – попыталась нарушить это молчание Лин, – как тебе нравится… я думала… позволь мне представить тебе моего старого товарища… может быть, мы тебе помешали? ты занят?
Лицо Карахана оставалось по-прежнему неподвижным. Огненные глаза его продолжали впиваться в лицо стоявшей перед ним белой женщины. Я почувствовал ее смущение, и мне стало жаль ее. Молчание становилось мучительным.
– Немедленно ступай домой, – наконец-то раздался его голос. Английские слова с шипением слетали со стиснутых губ Карахана. – Дети ждут тебя. И снами с себя этот шутовской наряд, прежде чем ты покажешься им. В моей семье штаны носят только мужчины.
Лин, ни слова не говоря, повернулась и поспешила уйти. Она избегала встречи с моим взглядом, во я заметил, что губы ее дрожали. Неужели это была та самая своевольная и строптивая Лин Ларкин, которую я знавал в Бостоне и в Нью-Йорке? Неужели то была та самая Лин Ларкин, призывавшая рабочих к восстанию и проповедовавшая мировую революцию и террор?
Бойер и я молча созерцали эту тягостную сцену. Казалось, Карахан не заметил нас. Лишь после того, как дверь захлопнулась за его женой, он повернулся ко мне, и его глаза пристально осмотрели меня с головы до пят.
Казалось, он изучает меня, и хоть этот осмотр длился всего лишь несколько секунд, они показались мне вечностью. Потом он небрежно кивнул мне головой.
– Здравствуйте, – сказал он, и голос его зазвучал чуть приветливее, чем тогда, когда он говорил со своей женой. – Мы попьем чаю и через десять минут пустимся в путь. После прогулки вы сможете позавтракать.
Он говорил по-английски с легким американским акцентом, унаследованным от Лин, бывшей его учительницы.
Стоя у камина, мы выпили несколько стаканов чаю. Тщетно пытался я заговорить о своих корреспонденциях и объявленной мобилизации – полковник Бойер беспрестанно говорил о погоде, лошадях и различных пустяках. Карахан продолжал молчать.
После чаю он направился к выходу, и мы последовали за ним. Очутившись на дворе, он указал мне на лошадь, стоявшую рядом с его лошадью. Мы вскочили в седло и в сопровождении нескольких офицеров поскакали на прогулку. Я скакал слева от Карахана; по другую сторону скакал Бойер.