Красный сфинкс
Шрифт:
Первая книга – «Рейс „Ориона“ (1962).
К настоящему времени – около двухсот изданий на различных языках.
Повести и рассказы В. Крапивина включены в «Золотую библиотеку избранных произведений для детей и юношества», «Библиотеку приключений и научной фантастики», «Библиотеку мировой литературы для детей», в японскую 26-томную серию «Избранные сочинения русских писателей для подростков», вышло несколько собраний сочинений. Лауреат премии Ленинского комсомола (1975), кавалер ордена Трудового Красного Знамени (1984), ордена Дружбы народов (1989), литературной премии имени Александра Грина (2001), других премий.
Почётный гражданин города Екатеринбурга.
Среди множества книг, изданных В. Крапивиным, фантастическими (с той или иной долей условности) можно считать повести:
«Страна Синей Чайки» (1957); «Я иду встречать брата» (1961); трилогию «В ночь большого прилива» («Далекие горнисты», 1969, «В ночь большого прилива», 1977, «Вечный жемчуг», 1977); «Голубятня на
Впрочем, критики по разному относились и относятся к написанному В. Крапивиным.
«Когда он, – писал в 1993 году критик Роман Арбитман, – наконец, отдал предпочтение жанру фантастики, полностью переключился на „параллельные миры“, даже самые доброжелательные читатели стали понимать, что здесь не всё так просто и не всё так однозначно, как казалось прежде. Всё куда серьёзнее. Писатель сменил жанры до того быстро, что все полюбившиеся схемы взял с собой в мир феодально-космических фантазий, магических кристаллов, заржавленных цепей и якорей, полуразрушенных замков, где „в тесных тёмных переходах и на гулких винтовых лестницах“ очутились духовные двойники Серёжи Каховского или оруженосца Кашки. Возник забавный гибрид, который молодой критик Андрей Энтелис не без яда окрестил „пионерско-готическим романом“. Стереотип крапивинской „школьной“ повести, попав в пространство ничем не стеснённого вымысла, окончательно отвердел. Преимущества юного возраста писатель возвёл в абсолют и сделал фактором оценочным, фантастика дала возможность одарить детей (но только детей!) самыми невероятными, нечеловеческими способностями, наподобие телекинеза, телепатии или дара проникать в иные измерения. Подловатым взрослым, естественно, не досталось ничего. Понятно, что в каждой новой повести взрослые придумывали всё новые и новые ухищрения, чтобы отравить жизнь своим отпрыскам. В „Выстреле с монитора“ бессердечные старшие выгоняют пацана из города, в повести „Гуси-гуси, га-га-га…“ ребят, ни в чём не повинных, сажают в колонию, жестоко издеваются над ними. В „Заставе на Якорном поле“ мальчика, ради научных экспериментов, лишают мамы и дома, травят, преследуют, как зверя на охоте. Детишки, натурально, принимают вызов и на удар по правой щеке отвечают не меньше, чем выстрелом из бластера. «Это – война, – деловито, не без некоторого удовлетворения размышляет юный герой из „Заставы“. – И сдержанность нужна сейчас, как маскировочный костюм десантнику». Он, пацан, скоро возьмёт своё и расплатится за всё. Тем более, что противники, лишённые всех этих фантастических преимуществ, из спарринг-партнёров превращаются в боксёрскую «грушу», которую лупить – одно удовольствие. И когда побеждённый враг заискивающе назовёт своего победителя настоящим мужчиной, тот сию же секунду гордо возразит: «Я мальчик, господин Биркенштакк… На мужчин я насмотрелся в эти дни, ну их к чёрту. Они и предать могут, и убить беззащитного… И нечего меня сравнивать с мужчинами. Тоже мне похвала…»
«Фантаст ли я? Вопрос достаточно сложен, – сказал В. Крапивин в 1995 году, выступая в клубе „Лоцман“, созданном почитателями его таланта, – и, на мой взгляд, не совсем конкретен, несколько расплывчат, потому что я никогда не делил по жанрам литературу. Что значит „фантастика“ и „реальность“? То есть для меня, когда я пишу, это безусловно, реальность. Но я же в какой-то степени все-таки стараюсь быть здравомыслящим человеком и прекрасно понимаю, что не для каждого читателя это воспринимается как реальность, что многие воспринимают как выдумку, сказку, фэнтези там, фантастику… все, что угодно. Но с другой стороны… Фантаст, доктор наук Сергей Александрович Другаль, например, в таких дискуссиях всегда говорит, что вся литература, извините, это фантастика. Каждый автор пишет, как правило, о том, чего на самом деле не было, если он не документалист… Пушкин фантаст или нет? Возьмите его „Пиковую даму“, некоторые повести Белкина, еще там что-то… поэму „Медный всадник“… это ведь тоже фантастика. Возьмите Гоголя – он фантаст или реалист? Даже Достоевского возьмем… Так что грани какой-то особой и нет, и я никогда не задавал себе такой вопрос. То есть, если я присутствую на празднике, скажем, как это у нас бывает в Свердловске, празднике вручения „Аэлиты“, где собираются любители фантастики, то, пожалуйста, можете именовать меня писателем-фантастом. Если я встречаюсь, скажем, со школьниками пятых классов в какой-нибудь школе, можете именовать меня детским писателем, как угодно. Если я встречаюсь с ветеранами войны, которых интересуют мои вещи о военном и послевоенном детстве, они, наверное, воспринимают меня именно как бытоописателя тех времен…».
В 1999 году в разговоре с критиком Василием Владимирским писатель уточнил:
«Фантаст ли я? М-м… Пожалуй, нет… Я не считаю себя
Критик Евгений Савин поддержал В. Крапивина:
«Обычный писатель, продумывая фабулу и сюжет своего произведения, совершенно сознательно выхватывает лишь какой-то относительно замкнутый на себя «кусок» мира (либо реального, либо мыслимого). Несомненно, этот кусок должен быть в достаточной степени типичен, представителен по отношению к целому, которое за ним стоит. Чем успешнее сделан «срез» с мира, тем выше ценность произведения. Однако редкий писатель ограничивается лишь одним произведением. Рано или поздно он берёт следующий «кусок» реальности, художественно обрабатывает его, превращая в рассказ, роман или повесть. А затем он берёт третий, четвёртый и т. д. И на определённом этапе перед писателем встаёт вопрос весьма специфического свойства: как соотносятся между собой описанные им в его произведениях «куски» действительности? Какое отношение имеет, скажем, Марья Ивановна из первого его рассказа к Александре Степановне из третьего? Для «реалиста» этот вопрос, в конечном итоге, не так актуален. Здесь целое, стоящее за частями, подразумевается – оно просто есть, это существующий мир, существующая реальность. Всё решается просто: Марья Ивановна живёт в Ленинграде, а Александра Степановна в Коломне; Марья Ивановна родилась в 1941 году, а Александра Степановна – в 1956-м. Выдуманные события достаточно просто проецируются на социально-исторический фон; успешность проекции зависит от опыта читателя, от того, что у него лично связано с этими самыми городами и с этим временем…
Иначе обстоит дело для фантаста.
Описываемой им реальности нет, не существует.
Единственным способом её возможного существования являются её «части», описанные писателем. Крапивин, конечно, фантаст. Более того, в силу разного рода причин и его реалистические произведения несут на себе налёт этой фантастичности. Это проявляется прежде всего в том, что события происходят в местах, реально не существующих. Как правило это всё те же Екатеринбург и Тюмень, «спроецированные» на самые разные пространственные и временные «ландшафты». Так, областной город, описываемый в «Колыбельной для брата» и «Журавлёнке и молниях», должен, если исходить из некоторых географических примет, находиться где-то в Орловской области, хотя это, всем очевидно, Свердловск. В силу этих особенностей творчества В. Крапивина, им особенно остро должна переживаться проблема прерывности описываемой реальности…»
В 1983 году Владислав Петрович удостоен премии «Аэлита».
«Цель жизни?… – писал он. – Как, наверное, у каждого литератора – книжки писать и сказать какое-то слово свое в русской литературе. Понимая всю ограниченность своих возможностей, понимая, что я не сделаю всего в тех масштабах, как хотелось бы, все-таки хотел бы что-то сказать и что-то сделать. Знаете, честно говоря, у меня нет такого ощущения, как говорят некоторые писатели, что кажется, что я только на подступах, что я не написал своей главной книги, что все впереди. У меня такого нет. Мне кажется, что я, все-таки, кое-что успел, потому что если собрать все вместе, то это будет томов пятнадцать полновесных. И говорить, что я еще ничего не успел и на подступах, это было бы ненужное кокетство».
Любимые герои В. Крапивина – дети.
Собственно, они всегда единственные его герои.
«Валерка шел впереди, – („В ночь большого прилива“). – Он поглядывал вверх, где на извилистой полосе обычного земного неба светило несколько неизменных звезд. Мы часто сворачивали, и при каждом резком повороте из тумана выплывали разноцветные планеты, похожие на елочные шарики. Они проходили сквозь меня и Валерку. Словно мы были из воздуха. Это похоже было на сон, когда ничто не удивляет и не страшит.
Потом снова стало темнее. Стены сделались непрозрачными. Валерка вдруг замедлил шаги, и я опять почувствовал его улыбку.
Он спросил:
– Так сколько же тебе лет?
Я тоже улыбнулся и нетерпеливо сказал:
– Ты же знаешь: всегда двенадцать…»
Вот это всегда двенадцать часто дразнило критиков.
«Прекрасно помню, как я впервые читал „Голубятню на желтой поляне“, – писал в 1995 году Василий Владимирский. – Мне было тринадцать лет, и я жгуче завидовал героям, завидовал их нарочитой непорочности и ангельской белизне, которой в жизни не бывает. Немного позже я задался вопросом, который не дает мне покоя до сих пор: почему же Владислав Петрович, человек, уже в силу своей профессии обязанный понимать, что так не бывает, пишет так, и никак не иначе? Если отставить в сторону отдающий демагогией тезис о воспитании подрастающего поколения на позитивных примерах литературных героев (ибо для детей вся искусственность крапивинских построений более чем очевидна), остается предположить, что это получается у Владислава Петровича непроизвольно».