Красный сотник
Шрифт:
Тимофей сначала сравнительно легко, терпеливо переносил удары. Но с десятого терпеть стало невмоготу. Он глухо застонал. После пятнадцатого взмолился криком:
— Братцы, не выдержу... Забьете до смерти... Помру...
А сотенный считал безжалостно:
— Шестнадцать, семнадцать... девятнадцать... цать... цать...
Тимофей не помнил, когда и как казаки сняли его с лавки, отнесли в лазарет.
Чернозеров, проводив семеновцев до березняка, где проходила дорога на Серебровскую, направился было на заимку вокруг луга. Но хлынувший ливень
Он втянул голову в плечи, прикрыл глаза рукою и так сослепу и наскочил на лежащего в осоке Тулагина. Зацепился за него ногою, с размаху плюхнулся в болотную мокредь.
— Свят-свят!.. Мертвец никак... — Поднялся, перекрестился, перевернул Тулагина на бок. Тимофей издал слабый звук. — Живой, однако. — Старик, конечно же, не признал в этом безжизненном, сплошь облепленном грязью человеке командира красной сотни, которую ночью выводил на станцию. — Бог знат, как с тобой быть, — рассуждал вслух Чернозеров. — Однако, человек все же... Ладно, пойду за Варварой. Не дадим сгинуть.
6
Сон это или явь? Кто-то осторожно, но настойчиво тряс Тимофея за плечо. И звал. Тихо, вроде издалека:
— Тулагин... Тимоха...
Тимофей резко подхватился с койки:
— Тревога?.. Уходим куда?..
Охнув от засаднивших на спине болячек от шомполов, снова повалился на постель.
— Разве ж так можно вскакивать... Вот беда... — понизив голос, сказал Субботов, прикрывая рукой рот Тулагина. — Потише... — Он опасливо обернулся на дверь лазарета, продолжил: — Никакая не тревога. Я предупредить забежал. Стоял в штабе нынче на карауле, прослыхал, значит... Начальство дело твое пересмотреть хочет. Арестант, што ты отпустил, будто оказался опасный преступник. Писарь Ермохин говорит, как бы политику тебе не пришили. Смекаешь, чем пахнет?..
Тимофей поморщился от боли.
— Уходить мне надо.
— Уходить, может, и надо. Да ведь хворый ты.
— Я уже отошел. Ремни от шомполов вот только лопаются. Болючие, проклятые... Но это ничего. Терпимо.
— Куда махнешь-то? Домой нельзя — туда первым делом хватятся.
— Белый свет велик...
— Каурого твоего я приглядывал. Не схудал, справный. Застоялся, конечно, маленько.
— Мне одежу бы и овса для Каурого с ведро на первый случай. Я б прямо сейчас махнул. К утру в Могзоне был бы.
— Это все можно, конечно. Но я за хворость твою побаиваюсь.
— То ничего... Терпимо.
Субботов ушел. Вскоре он появился под окном с тулупом, валенками и заячьей папахой. Тимофей, распахнув окно, принял одежду...
Моргающее холодными звездами небо обещало трескучий мороз. И все-таки со второй половины февраля ночи уже не так студили землю, как раньше. Повертывало к теплу.
В расположении полка, несмотря на заполночь, было оживление. Казаки уезжали в наряды, возвращались с дежурства. Чуть в стороне от конюшен искрил небольшой костер, возле которого грелось несколько человек.
Тимофей вылез через окно на улицу, прикрыл за собой створки, торопливо направился к конюшням. Проходя мимо костра, услышал реплику в свой адрес:
— Проспал, видать, у бабенки...
Кто-то хихикнул:
—
Софрон поджидал Тулагина за углом конюшни. Каурый был заседлан.
— Через общие ворота езжай, — предупредил Тимофея Софрон. — Только что патрульные выехали. Сойдешь за отставшего. Дежурный не остановит.— Субботов обнял дружка. — Прощевай, Тимоха... Я погляжу тут, а то и сам, может, дам тягу. Третий год дома не был... Ты, если что, куда оно у тебя повернется, — можешь к нам, в Таежную. Скажешь обо мне, отец примет.
...В Могзон въехать днем Тимофей не отважился. Светлое время перекоротал в заброшенном зимовье, а вечером, когда спустились сумерки, отправился на станцию.
В угловое окошко низов шукшеевского дома он постучался глубокой ночью. Любушка спала, но на голос Тимофея отозвалась скоро. Открыла дверь каморки, не зажигая лампы. Тимофей с порога притянул ее к себе, теплую, пахнувшую постелью, поцеловал сначала в щеку, потом в губы. Любушка не оттолкнула его, только стыдливо зарылась лицом в заиндевелый отворот тулагинского полушубка, шепнула, впервые обращаясь на ты:
— Морозный ты и колючий, как ежик...
От этих слов у Тимофея точно разлилось в сердце что-то горячее, приятно взбудоражившее всю его душу.
— Я за тобой приехал, — жарко дышал он, еще крепче прижимая к груди Любушку. — Хочу, чтоб ты женой мне стала.
...Переговорив и перемечтав на многие дни и месяцы наперед, они уснули на узкой Любушкиной кровати перед вторыми петухами.
— Тулагин... Тимофей... — по-прежнему тряс кто-то плечо Тимофея.
Лица проявлялись в сознании постепенно. Сначала контуры: одно белое, круглое, как луна, другое темное, удлиненное. Затем обозначились отдельные черты. На белом, круглом, Тимофей отметил приплюснутый нос, большие серые глаза, две глубокие складки на скошенном лбу. На темном — под орлиным носом подкова смоляных усов, над прищуренными глазами тоже, как и усы, смоляные брови, сросшиеся у переносицы. Софрон?! Вроде Субботов и вроде не он.
Точно, это был Субботов.
— Очнулся наконец...
Софрон помог Тулагину подняться в постели. Тимофей был очень слаб, но с помощью Субботова все же сел, огляделся вокруг. Комната — не комната, амбар, что ли, или зимовье. Стены срублены из бревен, не обмазанные. Стол — широкая плаха — стоял на грубо тесанных половицах двумя ножками, другую пару ножек заменял чурбак лиственницы. У стен длинные полки со всякой утварью. Рядом с печкой — кровать в виде нар, застланная толстым потником.
— Где я? — разжал разбухшие губы, полушепотом спросил Тулагин.
Софрон поспешил с ответом:
— На заимке Чернозерова. Помнишь, старик нас ночью выводил за Серебровкой. Так вот он и есть, Илья Иванович Чернозеров — хозяин этой заимки. А это невестка его — Варвара.
— Мы думали, из белых ты... — заговорила грудным голосом Варвара, светловолосая, сероглазая, круглолицая молодуха. — Денно и ночно отхаживали. Какой ты был — страшно глянуть. Мертвяк мертвяком. Совсем плох. Хорошо, пуля внутренности не задела — так кровью же начисто истек. Думали, не выживешь. Ан нет — выжил...