Красный свет

Кантор Максим Карлович

– Ты понимаешь, Петя? – спрашивает бабушка Соня.

– Это просто, Петя, – говорит бабушка Зина. – Cуществование понимает себя самое, всегда исходя из своей собственной экзистенции, как некую возможность самого себя: быть самим собой или не быть таковым. Именно в этом смысле бытие евреев есть некая возможность бытия, но одновременно и вопрос об этом бытии. Переведя феномен равенства в его онтологическую ипостась, нацизм как бы вопрошает еврея: ты есть – или тебя нет?

– Нацизм есть онтологическое вопрошание бытия, – говорит Муся.

– Мне это совсем непонятно, – жалуется Петр Яковлевич. – Как следователь я нуждаюсь в ясности показаний. А здесь одна и та же вещь поименована трижды по-разному: бытие,

экзистенция, онтология – это ведь одно и то же?

– Некое феноменологическое бытие еврея может быть разрушено, так они считали; но это не обязательно ведет к полному уничтожению онтологического вопрошания о бытии еврейства, – объясняет Соня.

– Нет, для меня это слишком сложно.

– Ты, Петя, всех подряд не слушай. Будут советовать: и так попробуй, и сяк попробуй. А еще скажут: сколько людей, столько и правд. Не верь, Петя. Правда одна. Надо посмотреть на всю историю разом – и сам поймешь, что главное.

– А как понять? – с улыбкой говорит Петр Яковлевич.

– Вот когда женщина любит, у нее есть правда, – говорит бабушка Зина.

– А мужчина? А страна? Как понять, права страна или нет? А культура?

– Если отец и сын образуют одно целое – значит, страна права, – сказала бабушка Соня.

Но Петр Яковлевич прожил всю жизнь холостяком, иных женщин, помимо своих бабушек, он не знал. И детей у него не было, и отца он не помнил. Он жил среди чужих фотографий; на фотографиях незнакомые женщины обнимали неизвестных ему мужчин, а мужчины закрывали женщин грудью. На других фотографиях сыновья прижимали головы к плечам отцов – и он знал: так любят в чужих семьях. Щербатов нежных воспоминаний не хранил – помнил лишь детский дом, а потом приехала в детский дом бабушка Соня, забрала мальчика в московскую квартиру. Истории, которые мальчик слышал от старушек, которые следователь слышал на допросах и читал в книгах, – были историями других людей, сам он этих историй не пережил. И когда он стал судить мир – ему не с чем было этот мир сравнить. От него требовалось найти решение в чужой жизни, сказать, кто виновен в чужой истории. Может ли он судить незнакомых людей и чужие чувства, если он сам этих чувств не знает? Он никогда не ревновал, не ждал чужую жену на свидание в гостинице, не писал анонимных писем – как может он судить любовные чувства? Он не обнимал женщину и не плакал в разлуке с ней. Он не держал руку мертвого отца, не держал на руках новорожденного сына – что он может сказать тем, кто эти чувства испытал?

Но скажите, как судят англичане – о русских, и как судят русские – о таджиках? Разве мы знаем, что чувствуют немцы, когда видят, как горит их аккуратная страна? Разве нам ведомо, что чувствует перс, когда смотрит на своих детей, – то ли самое, что чувствуем мы? Или иное? Разве русский понимает, что чувствует еврей, – а еврей, что он может знать про боль русского? Мы всегда судим чужую историю и чужих людей, исходя из своего опыта, – а опыт у нас небольшой, говорил себе Петр Яковлевич. Но все наше знание о мире – это набор наших суждений, не больше. Мы отсеяли то, что нам кажется ложным, от того, что нам кажется правдивым, – а как мы можем отличить одно от другого? Не правильнее ли – уклониться от суждения? И сколь часто мы говорим сегодня: воздержись от суждения – тебе неизвестна чужая правда. И так правильно, нельзя судить. Но если война? Если смерть? Ведь правда – только одна. И каждый раз, когда случается смерть – а я все время вижу боль и смерть, – всякий раз я понимаю: правда одна, она поверяется смертью и проверяется насилием. Однажды происходит такое, что дает право выносить суждение о других.

И каждый день совершается насилие и наступает смерть, и я должен судить тех, кто не подлежит моему суду.

Сколько противоречий в Писании! Он говорит: «Не судите, да не судимы будете», – но сам Он судит

постоянно. Но Он же Бог. А если прав Толстой, и Он – всего лишь врач? Разве врач не призван выносить суждения ежедневно о чужих людях? И что будет, если врач откажется от суждения? Разве врач имеет право прощать недуг? Но кто сказал тебе, что этот недуг не есть – здоровье?

Следователь смотрел на фотографии на стенах: ему с детства говорили, что это и его семья тоже. Бабушки говорили ему:

– Видишь, этот военный – Сергей Дешков.

– А это Соломон Рихтер.

И Петр Яковлевич вглядывался в чужие черты; вот, думал он, и у меня тоже есть семья. Но что это значит: семья? Значит ли это, что иная жизнь – сделалась его жизнью? Череда отцовств – и есть история, и если даже я не знал отца, я вольюсь в чужую семью, я стану пасынком истории. Но разве жизнь сына буквально вытекает из жизни отца? А если это не так, значит, история делится на много рассказов и у каждого рассказа своя логика, свой закон? Разве он получил право судить всю семью Холиных – и отцов, и сыновей – на том основании, что однажды вошел в их дом и стал им родней? Он судит на основании закона, да; но что такое закон, если закон охватывает своих и чужих? Разве пригодился кодекс Наполеона – России? Разве не встали русские крепостные с дубьем против чужой им цивилизации, в которой уже не было рабства? И что – это было правильно?

Старушки рассказывали ему такое, чего он сам помнить никак не мог, – но разве история не поступает точно так же с каждым человеком, присоединяя его крошечный опыт к длинной череде событий? Разве мир не делает то же с малыми народами, включая их в долгий общий рассказ? Если хочешь быть большим, говорит бабушка внуку, ты должен знать, что ты часть единого целого, ты растешь вместе со всеми. Маленькая горбоносая бабушка Соня, костлявая длинная бабушка Муся и круглая курносая бабушка Зина – представлялись Петру Яковлевичу колдуньями русской сказки; эти сказки ему когда-то читала бабушка Соня. В русских сказках старые костлявые старухи знают обо всем – вот и его бабушки помнили все.

– Подо Ржевом надолго встали, – говорит бабушка Зоя, – уж как Сталин хотел вперед вырваться, уж как хотел. А не мог. 33-я армия генерала Михаила Ефремова там увязла, попали они в окружение. И просил генерал, и умолял Ставку – дайте нам выйти на соединение к своим, разрешите прорвать немцев – а не позволил Сталин.

– Сталин ему написал: «Потерпите. Мы о вас не забудем».

– Им немцы в рупор кричали: «Солдаты, не валяйте дурака, отставайте от своих отрядов, сдавайтесь в плен. Командиры вас предали. За что умираете?»

– А они держались, конину ели.

– И Жуков генералу отказал, накричал на него. А потом самолет за генералом прислал – мол, улетай. А генерал с солдатами остался. И застрелился, родимый. Его немец Модель с почестями похоронил.

– Вальтер Модель, это 9-я немецкая армия, да?

– Генерал Модель сам застрелился через два года, как и генерал Ефремов. И тоже потому застрелился, что отступать не разрешили, – попал в окружение.

– Так и фон Клюге, командующий армиями «Центр», тоже застрелился.

– Яд принял, – говорит бабушка Соня.

– От судьбы не уйдешь, – говорит бабушка Муся.

– Эх, жена не дождалась, – говорит бабушка Зина.

– А вот Катерина все Ройтмана своего ждет. Ты уж, Петя, его в тюрьму не сажай.

– Какая красивая женщина.

И как можно все судьбы смешивать в одну историю?

Значит можно.

7

Ликвидировать средний класс оказалось проще, чем ликвидировать евреев: в условиях финансового капитализма достаточно обесценить акции, и среднего класса больше нет. Средний класс надувался и сдувался по желанию финансового рынка, в зависимости от волатильности ценных бумаг.