Красный вал [Красный прибой]

Рони-старший Жозеф Анри

— Расходитесь, — повторил полицейский.

В его голосе чувствовалась нерешительность. Его товарищ, человек по природе очень застенчивый, не успевший за семь лет службы привыкнуть к уличным столкновениям, недоверчиво разглядывал толпу.

— Но, ведь, вам говорят, что мы делегированы, — вмешался Дюшаффо с шутовским видом. — Вы, может быть, собираетесь возобновить резню, которую власти устроили в Раоне?

— Ну, мы до этого не допустим, — мрачно добавил Бюрга-Зеленая Борода.

Его лошадиные глаза устремились на полицейского. Уже целый месяц он "чувствовал землю" и не имел бы ничего против того, чтобы увести с собою "туда" своих товарищей,

в особенности, нескольких крепких, здоровых людей, уверенных в том, что им предстоит долгая жизнь.

Нерешительность агентов увеличилась. Их окружали недобрые лица, взволнованные взгляды. У некоторых были дубинки.

Дверь снова отворилась.

— Делаборд примет делегацию.

Тотчас же Альфред и еще дюжина рабочих бросилась к двери.

— Это не митинг! — воскликнул слуга.

— Это тебя не касается, старик. Хозяин не рассердится, увидев нас в куче, — пошутил Дюшаффо, тихонько отталкивая Эрнеста.

К ним подошли три или четыре брошюровщицы. И длинная Евлалия, пришедшая вместе с Жоржеттой, заверила:

— Это овечки… они никого не с'едят.

Толпа вошла. В нее затесались несколько посторонних безработных и семь или шесть апашей, проскользнувших вместе со своими дамами.

— Я не допущу! — крикнул еще раз Эрнест.

Полицейские перестали обращать внимание. Раз делегацию "принимали", они предпочитали выжидать. Авангард — Альфред, Бергэн, член Федерации — уже проникли в типографию, где стояла спавшая ротационная машина. Холодный свет, рассеиваемый фиолетовыми занавесями, окутывал перила, передаточные ремни, плоские типографские машины. Три типографа, один чернорабочий и несколько брошюровщиц отступили перед входившими.

— Вот ярмарка свиней! — заржал Дюшаффо.

— Веревку им на шею! — буркнул Зеленая Борода.

— Соблюдать порядок и дисциплину! — сурово приказал Альфред.

В его ушах еще звучали советы Ружмона. Но, к несчастью, он уже опорожнил несколько добрых бутылок вина.

— Хозяин!

На галлерее перед большой лестницей показался Делаборд. Он шел, сгорбившись. Дряблые щеки его висели, как тряпки, а нос как-то весь разбух. Он спустился медленно и меланхолично, раскачивая животом.

— Вас довольно много, — заметил он. — Чего вы хотите?

Человек из Федерации, вытолкнутый Альфредом, появился перед типографом. У этих разных людей было какое-то сходство. У обоих были окостенелые артерии, лица с вздувшимися венами, оба они страдали одышкой.

— Мы пришли, чтобы узнать, — начал печатник, — можем ли мы прийти к соглашению.

— Я продиктовал свои условия секретарю синдиката. Это больше не зависит от меня.

— А от кого же это зависит?

— От вас.

Типограф приподнял руки с видом бесконечной усталости.

— Мне кажется, что, вообще, это зависит только от вас. Чего требуют ваши рабочие? Чтобы их рабочий день был на один час короче и чтобы вы обещали не брать на работу "желтых"…

— Которые нам внушают отвращение, — поддержал Дюшаффо.

— Я не соглашусь ни на час, ни даже на полчаса, — отвечал Делаборд, поднимая два пальца, как бы давая клятву. И я не приму никакого обязательства по отношению к "желтым"; так как я никого не нанимаю за уменьшенную плату, то это требование просто смехотворно.

— Обсудим вопрос. Прежде всего, почему вы не соглашаетесь на сокращение на один час? Ваша типография едва ли не самая богатая во всем Париже.

— Вы об этом ничего не знаете, а я тем более, но если бы она находилась в положении,

в сто раз более цветущем, я отказался бы от исполнения ваших требований. Это было бы предательством с моей стороны.

— По отношению к кому?

— По отношению к промышленности.

— Но разве не рабочие творцы этой промышленности?

— Не в большей степени, чем лошади творцы транспорта.

Бюрга-Зеленая Борода испустил крик дикого зверя:

— Он сравнивает нас с лошадьми!

На лицах появилось ожесточение. Посторонние стачечники стали выразительно жестикулировать, а один молодой товарищ заявил, что пришло время зарезать свинью.

— Рабочие не лошади, — с горечью ответил делегат. — Рабочие — ключ к дворцу цивилизации. Довольно им на неделю прекратить работу, и весь ваш балаган обрушится!

— На их же голову, — насмешливо проговорил Делаборд. — Судьба мира ни от кого не зависит, ни от рабочих, ни от хозяев. Но не будем терять времени на глупости. Я принял вас, чтобы доказать вам свое доброжелательство. Я не хочу зла своим служащим. Они это хорошо знают. Только поэтому я до сих пор не взял вместо них других: желающих наняться множество, достаточно только клич кликнуть. Я предпочитаю быть снисходительным к рабочим, к которым я расположен. Я охотно прощаю их за то, что они дали увлечь себя болтуну. Пусть они примутся за работу и завтра же я все забуду.

— И они ничего не добьются!

— Им нечего добиваться! Это было бы смешно. Этому противоречит положение типографий и книгоиздательств. Слишком многого требуя, они идут против самих же себя; они заставят меня перенести фабрику в провинцию. Мои рабочие далеко не несчастны!

— Не несчастны! — закричал Дюшаффо. — Нищета! Люди работают за корку хлеба, наживают чахотку, чтобы только жить, и вы находите, что они не несчастны.

— Фразы! Мои мастерские чисты, в них много воздуха, света. Никто из вас не утомляется чрезмерно. В глубине души вы сами это хорошо знаете. Те, у кого туберкулез, получили его не у меня. Большинство схватили его в распивочных.

— Неправда! — прохрипел Бюрга… — я пью только вино.

Он бросился к издателю и, сжав свои тощие кулаки, трижды ударил ими себя в грудь.

— Я хочу вам сказать, что там внутри — смерть, и нет Фальера, который подписал бы мне помилование! Значит, не надо лгать! Я родился у матери свежим и здоровым ребенком. Я был сильным мальчуганом и крепким новобранцем… А вот теперь у меня легкие, полные мокроты, и дыры, величиной в кулак. Вы не можете сказать, что это пришло само собой. Если вы не знаете, как это случилось, то я вам расскажу. Это всё от работы. Это — усталость, долгие часы, это — работа в течение долгих лет, работа изо дня в день, работа неустанная, изнуряющая. Если бы у меня были деньги… я согрел бы свой скелет на юге, в Алжире, в Египте. Я знаю, что это делается, и люди выздоравливают. Но куда там! Я бедный рабочий! Я не мог… надо было работать… жена, ребенок… Я продолжал приближаться к могиле. И это не вина буржуа? Это — не вина эксплоататоров? И это не твоя вина, господин типограф, получающий не только тысячи, но сотни тысяч франков, имеющий возможность тратить на себя столько, сколько все рабочие и работницы, вместе взятые? Нет! Когда человек стоит у могилы, он говорит истину, а истина заключается в том, что зарабатывать свой хлеб можно только ценою жизни! Если бы люди что-нибудь чувствовали, они с них раз навсегда содрали бы шкуру и избавились бы от них раз навсегда, как они избавились от волков и крокодилов…