Краткая история семи убийств
Шрифт:
– Я бы назвала его национальным героем.
– Ну вот, по крайней мере, это ты знаешь.
– Он хотел, чтобы темнокожие в конечном итоге вернулись обратно в Африку.
– В каком-то смысле. Но хорошо, хорошо.
– Он был вор, который купил корабль, не способный никуда плыть, но, возможно, не единственный национальный герой, который был вором.
– Так, так. Кто тебе сказал, что он вор? Знаешь ли, оттого, что темнокожие никак не могут пойти путем прогресса, они предпочитают называть ворами своих соплеменников.
– Я и не знала, что настоящее имя Маркуса Гарви – Берджесс. Или Берджесс – это наша настоящая фамилия?
– Вот так ты и говоришь. И это в точности то, что, по его словам, говорят люди
– Люди вроде меня?
– Необязательно вроде тебя. В целом люди, блуждающие во тьме. Выйди из тьмы и иди к свету, сестрёна.
Я могла бы ее заткнуть, но Кимми, как и Рас Трент, с тобой, по сути, не разговаривает. Ей нужен лишь свидетель, а не слушатель.
– Ну а почему звонить мне, если ты уверена, что я не единственная, кто блуждает во тьме? Могла бы набрать кого-нибудь из подружек по твоей супер-пупер-школе. Типа того.
– Сестрёна, если революция когда-нибудь произойдет, то она должна вначале произойти у тебя дома, ты вникаешь?
– Да? А дом Раса Трента, по-твоему, уже освобожден?
– На нем свет клином не сошелся. У меня есть и своя собственная жизнь.
– Разумеется. А сошелся он на Маркусе Гарви.
– Куда, по-твоему, движется твоя жизнь? Все вы, темнокожие, мечетесь, как безголовые куры, и даже не знаете, почему у вас нет направленности. Ты хотя бы читала «Душу на льду»? Или на сколько с тобой поспорить, что ты не читала ни «Брата Соледада», ни «Как Европа подсидела Африку»?
– Какая ты начитанная… Всегда такой была.
– Книги, они для мудрости. А бывает, что и наоборот.
– Проблема с книгой в том, что никогда не знаешь, куда она ведет, пока в ней не заблудишься… Ну ладно, мне пора в душ.
– Да зачем? Тебе все равно идти некуда.
«А шла бы ты, милая, лесом? Понести от Че Гевары мне не удалось – у него на меня не встал, – так что не попробовать ли накрыть революцию своей вагиной?»
Эти слова едва не срываются с моего языка, но тают там, как сахарная пудра. Я твержу себе, что терплю Кимми, потому что, если б я заговорила с ней таким тоном, как она со мной, она бы не пережила этого. Не перевариваю людей, которых приходится оберегать в то самое время, как они стремятся ужалить тебя побольней. В глубине души она все та же девчонка, которая больше всего на свете любит нравиться, а для себя по-детски желает родиться в нищете и бороться, бороться, чтобы со всей полнотой ощущать ненависть к обитателям Норбрука. Но когда-нибудь она доиграется, оттолкнув меня слишком далеко или, наоборот, недостаточно сильно. Я продолжаю внушать, что у меня на нее нет времени, хотя кто, как не я, ездила с ней на одно из тех собраний двенадцати племен растаманов (не помню, когда конкретно, но, наверное, в ту самую неделю, когда мы отправились на вечеринку в дом Певца).
Всю дорогу туда она, перекрывая тарахтенье «Фольксвагена», громко вещала о том, что мне надо делать, а что не надо, и чтобы я, чего доброго, не заставила ее краснеть своей неотесанностью. Голосом, скачущим и срывающимся на выбоинах, она наущала, что, когда я въеду в состояние, меня поглотят позитивные вибрации и я заточусь под борьбу за освобождение чернокожих, свободу Африки и Его императорского величества [90] . Или же, может, я уже слишком погрязла во зле и порочности, чтобы меня обуяло хоть что-то позитивное, потому как истинный растафари начинает с того, что распаляет в себе огонь, огонь глубоко внутри, который не загасить стаканом воды, и нельзя пассивно ждать, пока он испарится из твоих пор, словно пот, а необходимо прорвать в своем уме брешь, чтобы он неистово вырвался наружу.
90
Имеется
– Ты мне что, об изжоге? – пошутила я последний раз за вечер. Кимми на это удостоила меня взгляда, который она или унаследовала, или переняла от матери; что-то вроде «я, признаться, ожидала от тебя большего».
– Хорошо, что ты хотя бы одета как приличная женщина, – сказала она на самый нудный прикид, который я только смогла сыскать: лиловая юбка до лодыжек, шуршащая при ходьбе, и белая рубашка внапуск. Сланцы (сложно представить, чтобы растафарианцы благосклонно воспринимали женщин на высоких каблуках). Даже не припомню, как я согласилась ехать – мне кажется, я отказывалась, но Кимми вела себя так, будто у нее горела квота на число, как у тех церковных мальчиков-зазывал с университетских кампусов, у которых вид такой, будто их высекут, если они не обеспечат в день определенное число неофитов. Забавно, право. Когда мы приехали на этот сбор в доме на Хоуп-роуд (вид у особняка такой, будто перед ним в свое время стегали кнутами рабов, – два этажа, все из дерева, окна от пола до потолка, огромная веранда), Кимми умолкла. Всю дорогу сюда она тараторила без умолку, а как только мы прибыли, то словно превратилась в монашку с обетом молчания. Рас Трент был уже здесь и разговаривал с женщиной (прошу прощения, с дщерью); больше улыбался, чем говорил, поглаживая бороду и накреняя голову то так, то эдак, в то время как его собеседница – белая, но в растаманской шапке – стояла, сцепив перед собой руки, и излагала что-то вроде утяжеленной американской версии «я та-ак рада, что я здесь». Ну а я? Я та-ак рада была наблюдать, как образцово держит себя Кимми; как она ерзает, переминается с ноги на ногу, будто не знает, пройти ли ей туда-сюда, или уйти, или дождаться, пока он обратит на нее внимание. И все это время молчит. Все женщины здесь молчали, кроме той белой, что разговаривала с Трентом. Если б не обилие красного, зеленого и золотистого, да еще джинсовых юбок, я бы подумала, что меня окружают мусульманки.
Далеко в углу три женщины, освещенные открытым огнем, готовят на нем итальянскую по виду еду. Я скована, и маяк внимания движется лишь синхронно с моей головой, поводя своим лучом туда и обратно. Ничего не могу с собой поделать: уже поглядываю на парней, а особенно на девушек из моей школы, открывших в себе истинный свет растафарианства (хотя они здесь, похоже, только для того, чтобы сделать головняк своим состоятельным родителям). Заниматься сексом с мужчиной, не пользующимся дезодорантом, или женщиной, не бреющей ноги и подмышки, можно лишь до известной поры и в известной степени. Может статься, мужским воплощением истинного растафари является мускусный бык, а женским – рыба. Женщин здесь много, и все они в движении. Постепенно я замечаю, что они чем-нибудь услуживают мужчинам – подают еду, придвигают табуреты, подносят воду, спички для раскуривания «травки», снова еду, наливают сок из больших бутылей. Освящение, раскрепощенность? Черта с два. Живи я в викторианском романе, я бы, по крайней мере, нашла себе мужчин, которые знают, что такое приличная стрижка.
Сестра все так и торчала возле меня, по-прежнему ерзая, – полный контраст с той Кимми, которая, казалось, только за тем сюда и ехала, чтобы демонстрировать свое превосходство надо мною. Как сейчас со своим телефонным звонком, семь последних минут которого я толком и не слушала (время показывали часы у меня над дверью).
– …канализировать эмоциональную энергию в сторону конструктивных расовых интересов. Массовая жертвенность. Через образование в науке, индустрии и выстраивании характера, с акцентом на массовом образовании и… и… Ты там хоть слушаешь, что я тебе говорю?
– А? Что? Извини, я тут муху пытаюсь прибить.