Краткий курс по русской истории
Шрифт:
По поручению великаго князя Василия Василиевича и митр. Феодосия Пахомий приехал в Кириллов монастырь 34 г. спустя по смерти основателя (сконч. в 1427 г.), чтобы на месте собрать сведения о его жизни. Тогдашний игумен монастыря Кассиан просил и с своей стороны образцоваго агиобиографа написать что-нибудь о Кирилле. В продолжении 34 лет в монастыре не было составлено не только жития, даже черновых нестройных записок об основателе. Но Пахомий застал еще много очевидцев и учеников Кирилла, долго живших с учителем, к числу которых принадлежал сам Кассиан. Автор виделся и с Мартинианом, бывшим игуменом Ферапонтова, потом Троицкаго Сергиева монастыря; в 1462 г. он снова правил Ферапонтовым монастырем (в 15 верстах от Кириллова) и мог сообщить Пахомию подробныя сведения о Кирилле, у котораго постригся еще в отрочестве, в первые годы существования Кирилловой обители. Этих учеников Кирилла расспрашивал я о святом, пишет Пахомий в предисловии, «я начаша беседовати ко мне о житии святаго и о чудесех». В жизнеописании, разсказав повесть о князе и княгине Белевских, он прибавляет, что слышал ее от инока Игнатия, которому передала ее сама княгиня, и при чтении этой повести легко заметить, что книжный стиль Пахомия не вполне сгладил приемы простаго изустнаго разсказа. Автор передает имена людей, игравших самую невидную роль в истории обители, и много других мелких подробностей, которыя показывают, что житие писано со слов иноков монастыря. При этом автор делает еще оговорку, что многое оставлено им не записанным по обилию материала или потому, что за давностию позабыто разсказчиками. Единственным письменным источником, какой можно заметить в житии, была духовная Кирилла, которую Пахомий занес в свой труд с пропусками и поправками. Таким образом, Пахомий имел в своем распоряжении обильный запас сведений, позволявший ему составить биографию, подобную Епифаниевому житию Сергия. Жизнеописание Кирилла – самый обширный и лучший из всех трудов Пахомия. Для историко-критической оценки этого жития важно, как, с какой стороны воспользовался своими источниками биограф и какой взгляд положил он в основание труда. Здесь автор не стеснялся ни скудостью материала, отнимающей возможность выбора фактов, ни церковным назначением жития, заставлявшим одни факты опускать, другим давать известное условное выражение. Прежде всего можно заметить, что не одни биографическия воспоминания об основателе, но и самые взгляды братии Кириллова монастыря на монашество нашли в пере Пахомия трость книжника-скорописца. Известно, что из отшельнических келлий, разсеянных в белозерских лесах и имевших близкия сношения с монастырем Кирилла, вышел в самом начале XI в. шумный протест против монастырскаго землевладения. Сам Пахомий был равнодушен к этому вопросу, сколько можно заключать по другим его житиям; но биография Кирилла дает любопытное указание, что не одни белозерские «пустынники», но и часть братии богатаго общежительнаго монастыря, каким был Кириллов во 2-й половине XV в., была против монастырскаго землевладения и в этом смысле направляла перо биографа. Пахомий не говорит ни об одном земельном приобретении Кирилла; разсказывая, как боярин Роман Иванович хотел дать последнему село, биограф заставляет святаго высказать те же самые аргументы против приобретения сел монастырями, какие выражены были митр. Киприаном в послании к игумену Афанасию и потом развиты последователями Нила Сорскаго. Ни в этом молчании, ни в этих аргументах нельзя видеть факты из биографии Кирилла. Одна грамота согласно с Пахомием показывает, что село боярина Романа отошло к монастырю уже по смерти Кирилла; но та же грамота насчитывает до 6 земельных вкладов, принятых Кириллом, и до 11 земельных покупок, сделанных самим основателем. Далее, главное внимание Пахомия обращено, разумеется, на деятельность Кирилла в новой обители, на те 30 лет, которыя протекли с возникновения монастыря до кончины основателя. Здесь находим 3–4 страницы, изображающия внутреннюю жизнь монастыря по уставу Кирилла; сверх этого без видимой связи, без хронологических указаний изложено более 20 кратких повестей или отдельных случаев нравоучительнаго характера, рисующих нравственное влияние Кирилла, его отношения к братии, мирянам – и только. Постепенный рост монастыря, перемены, внесенныя им в окрестную пустыню, материальныя условия жизни и характер братии – все это изображено очень скудными, мимоходом брошенными чертами; очевидно, это не занимало Пахомия и он об этом не расспрашивал. Здесь заметна разница между ним и Епифанием: и у последняго на первом плане нравственный образ основателя как пример для подражания; но он следит и за историей монастыря, не обходит его простых житейских отношений и отмечает перемены в окрестной пустыне, насколько оне влияли на жизнь монастыря. Указанныя особенности жития Кирилла, отсутствие связнаго разсказа, анекдотичность и стремление изображать деятельность святаго только с известной стороны стали отличительными чертами русских житий последующаго времени. Житие Иоанна, архиеп. новгородскаго, по своему происхождению и источникам имеет близкое отношение ко времени архиеп. Евфимия и к Пахомиевским житиям Варлаама Хутынскаго и архиеп. Моисея. Выше было указано шаткое известие, приписывающее и это житие перу Пахомия. Впрочем, кто бы ни был его автор, главныя черты своего содержания оно почерпнуло из того же круга новгородских легенд, получивших литературную обработку в эпоху падения Новгорода, откуда черпали и два упомянутых жития. В нашей истории не много эпох, которыя были бы окружены таким роем поэтических сказаний, как падение новгородской вольности. Казалось, «господин Великий Новгород», чувствуя, что слабеет его жизненный пульс, перенес свои думы с Ярославова двора, где замолкал его голос, на Св. Софию и другия местныя святыни, вызывая из них предания старины. Выше было замечено, как открытие мощей Иоанна в 1439 г. архиеп. Евфимием вместе с установлением панихиды 4 октября должно было содействовать оживлению этих преданий, особенно об Иоанне и о чуде Знамения в 1169 г.; по известию летописи, что Новгородцы приписывали наказание архиеп. Сергия ездившему на бесе чудотворцу Иоанну, видно, что эти предания были распространены в местном населении. Из того же источника вышло житие архиеп. Иоанна: почти все его содержание состоит из легенд о построении Благовещенскаго монастыря, о Знамении, о путешествии в Иерусалим на бесе и о мести последняго владыке. Разсматривая эти легенды в связи с другими, относящимися к тому же кругу, можно извлечь некоторыя указания на время, когда составлено житие. В рукописях встречаем иногда рядом 4 новгородския повести: о варяжской божнице, о Благовещенском монастыре, о просфоре и об архиеп. Ионе. По ссылкам, какия делает в них автор, видно, что оне записаны одной рукой. Так, в первой из них замечено: «Сия ми поведа игумен Сергий Островскаго монастыря от Св. Николы, отец Закхиев, нынешняго игумена Хутынскаго»; вторая начинается словами: «Той же чудный муж Сергие поведа». По известию последней из этих повестей о числе лет архиепископства Ионы
Глава V
Русские подражания до макарьевскаго времени
Дальнейшее наше изследование должно превратиться в краткий библиографический обзор. Получив в разсмотренных выше житиях образцы агиобиографии, русские слагатели житий однообразно подражали им и в литературных приемах, и в понимании исторических явлений. Стороны в их произведениях, которых должна коснуться критика, определились не личными условиями писателя, а этим историческим взглядом на явления, у всех одинаковым, который вычитан в образцах и вместе с литературными приемами последних составил реторическую теорию жития. Личность писателя опять исчезает за этой теорией, как исчезала прежде за многолетней легендой, хотя теперь в большей части случаев мы можем не только назвать его по имени, но и указать некоторыя черты его жизни. С другой стороны, чем дальше от половины XV в., тем более русская агиобиография удаляется от городских центров, где составилось большинство прежних житий, и продолжает свое развитие в пустыне, по многочисленным монастырям, здесь возникавшим, выходя таким образом из пределов того круга общественных явлений, который ведала летопись; потому редко представляется возможность с помощию последней проверить или объяснить новыя жития. Между историком и историческим материалом, заключающимся в этих житиях, остается одна упомянутая теория агиобиографии: критика, приведя в известность ея дальнейшие памятники, может ограничиться общим разбором этой теории, чтобы выделить из нея исторический факт.
Выше было замечено, какия литературныя влияния содействовали превращению прежней краткой записки, или памяти о святом, в историческое похвальное слово, ибо таковы в сущности витиеватыя жития, которыя писались с XV в. Эти влияния заметно сказываются в русских произведениях второй половины XV в. Явления церковной и мирской жизни становятся содержанием не простой повести, а церковно-ораторскаго слова. Мы видели выше, как обретение мощей св. митрополита Петра в 1472 г. подало собору повод возложить на Пахомия составление витиеватаго слова об этом событии с похвалой и двумя канонами святому. В 1462 г. у гроба св. митрополита Алексия исцелился хромец: глава русской церковной иерархии митр. Феодосий написал пространное слово об этом чуде, блестящее произведение церковнаго красноречия в духе того времени; ораторское предисловие в нем равняется по объему самому сказанию. Другое произведение того же автора, одинаковаго характера с первым, похвальное слово апостолам Петру и Павлу обнаруживает источник, откуда черпал Феодосий свое красноречие: здесь автор дословно выписывает страницы из слова Цамблака на ту же тему, подобно тому как последний в этом и других своих ораторских творениях заимствовал у Иоанна Златоуста и прочих образцовых витий православной церкви. Этим цветом церковнаго похвальнаго слова окрашивались не одни церковныя явления: он сильно заметен уже в житии великаго князя Димитрия Донскаго, написанном, по-видимому, вскоре после его смерти. Автор биографии – начитанный книжник, сколько можно судить по его цитатам и многоречивым разсуждениям, и писал ее для какого-нибудь духовнаго лица. Иногда у него заметно подражение житию Александра Невскаго; встречаем литературныя черты, которыя были не во вкусе агиобиографии: картину Донскаго побоища, плач княгини с причитаньями над умершим мужем. Но тем резче выделяются в биографии черты другаго свойства: в характеристику князя допущены почти исключительно иноческия добродетели; несоразмерно длинное и до темноты витиеватое похвальное слово в конце жития разсматривает донскаго героя только как святаго, и, перебирая историческия имена, которыми можно было бы характеризовать князя, оно называет только праведников обоих заветов. Вторая редакция сказания о кн. Михаиле Ярославиче Тверском наглядно показывает, что вся перемена, происшедшая в русской агиобиографии с XV в., состояла в приемах литературнаго изложения и не вызвала потребности более внимательнаго знакомства с фактами, относящимися к жизни описываемых лиц. Выше, в разборе древней повести о Михаиле, был отмечен признак, обличающий во второй ея редакции произведение XV в., хотя в ней, по обычаю древнерусских позднейших редакторов, удержаны выражения начальнаго сказания, какия мог употребить только современник и очевидец описываемых событий. Эта позднейшая редакция почти дословно повторяет текст своего оригинала, не только не прибавляя к нему новых фактов, но даже опуская некоторыя фактическия черты его, например хронологическия и топографическия пометки в разсказе о борьбе кн. Юрия Московскаго с Михаилом. Переделка древняго сказания предпринята только для того, чтобы прибавить к нему длинное витиеватое предисловие и внести в простой разсказ современника обильныя реторическия распространения, тексты, историческия сравнения и т. п.
Характеристическими образчиками компилятивности, какою отличались подражения в русской агиобиографии с половины XV в., могут служить сочинения о князьях ярославских, составленныя в изучаемый период времени: это – две редакции жития кн. Феодора Чернаго и сказание о князьях Василие и Константине. Еще до открытия мощей кн. Феодора в 1463 г. в письменности обращалась краткая повесть о преставлении этого князя с немногими известиями о его жизни: судя по изложению и некоторым подробностям в описании кончины Феодора, можно думать, что эта проложная статья была составлена вскоре по смерти князя или на основании современной ему местной летописи, записавшей эти подробности. Вскоре по обретении мощей князя описано было и это событие с чудесами, его сопровождавшими. Великий князь московский Иоанн и митрополит Филипп поручили описать жизнь новоявленнаго чудотворца Антонию, иеромонаху Спасскаго Ярославскаго монастыря, где покоился кн. Феодор. Биограф разсказывает об удалении архиеп. Ростовскаго Трифона с кафедры (1467 г.), а о последнем самостоятельном князе Ярославля Александре Федоровиче, при котором произошло открытие мощей его предка, выражается, как будто его уже не было на свете: отсюда видно, что житие написано между 1471 г., когда умер кн. Александр, и 1473-м, когда умер митр. Филипп. Антоний, знакомый с образцами русской агиобиографии того времени, составил житие так, чтобы оно было достойно высокаго поручения, возложеннаго на автора. Предисловие он выписал из жития митр. Алексия, написаннаго Пахомием, с некоторыми переменами, но удержав выражения, которыя вовсе не шли к ярославскому писателю. Изложив известия о кн. Феодоре и о нашествии Батыя, какия нашлись в упомянутом старом некрологе Феодора, Антоний прибавил к нему повесть о смерти Батыя, изменив несколько статью Пахомия об этом, и разсказ об отношениях Феодора к орде. Благодаря этому разсказу, заимствованному, по-видимому, у местнаго летописца и не занесенному в летописные своды, теперь известные, труд Антония имеет цену между источниками нашей истории. Разсказ о кончине князя выписан целиком из того же некролога, а обретение мощей и чудеса описаны по статье, составленной раньше сочинения Антония; только два чуда – с архиеп. Трифоном и с безногим иноком Софонией – изложены у Антония витиеватее: первое – словами статьи о Стефане Пермском в Епифаниевском житии Сергия, второе – словами написаннаго митр. Феодосием сказания о хромце Науме; наконец, всей этой статье об открытии мощей и чудесах Феодора Антоний предпослал многоречивое предисловие, в котором легко заметить переделку предисловия к Пахомиеву слову о перенесении мощей св. митрополита Петра, незадолго перед тем написанному. Встречаем и другую переработку древней записки о кн. Феодоре: это – житие, которое составил некто Андрей Юрьев. Сколько помнится, в истории древнерусской духовной литературы совершенно неизвестно имя этого писателя, как и его произведение: последнее, судя по редкости его списков, было мало известно и древнерусским грамотеям. По выражениям автора можно только догадываться, что он писал в Ярославле. Список его труда, нам известный, относится к началу XVI в.; в некоторых словах жития можно видеть довольно ясный намек на то, чо оно писано после открытия мощей св. князя, хотя невозможно решить, раньше или позднее Антониевой редакции. Произведение А. Юрьева любопытно тем, что реторический взгляд на житие, утвержденный образцовыми агиобиографами XV в., здесь сказался еще яснее, ибо действовал на редактора одностороннее и исключительнее; притом этот редактор, сколько можно судить по его имени, был не монах, может быть, даже не из белаго духовенства. Антоний, переделывая древнюю краткую биографию в духе указаннаго взгляда, считал еще необходимым пополнить ея содержание известиями из других источников, хотя сделал это не совсем удачно. А. Юрьев, как видно из его признания и содержания новой биографии, ничего не знал о кн. Феодоре сверх известий древняго некролога. Известия последняго он целиком и большею частью почти дословно перенес в свое произведение. Но скудное содержание своего источника он растворил в обильной примеси общих мест церковнаго панегирика; житие закончил он похвалой святому, которая объемом немного уступает биографическому очерку. Отсюда видно, что единственной целью, вызвавшей новую редакцию, было «ублажити подробну» новоявленнаго чудотворца. Задачу свою автор исполнил с литературным умением, дающим его труду почетное место в ряду русских реторических произведений XV–XVI вв. Хотя не монах, Юрьев – начитанный грамотей: он приводит выдержки из сказания о Борисе и Глебе, из житий Димитрия Солунскаго, митр. Петра и Алексия, Леонтия Ростовскаго по одной из позднейших редакций; послесловие его есть легкая переделка послесловия Пахомия Логофета к житию преп. Сергия. Еще любопытнее состав другаго ярославскаго сказания – о князьях Василие и Константине. В 1501 г. в Ярославле сгорела соборная Успенская церковь, и когда начали разбирать обгорелые камни, нашли в церковном помосте два гроба с нетленными мощами; на гробах прочитали имена святых покойников, князей Василия и Константина. Последовал ряд чудес. Так разсказывает повесть о новых ярославских чудотворцах, которую несколько лет спустя сложил некто монах Пахомий по благословению местнаго архиеп. Кирилла, в княжение Василия Иоанновича, следовательно, между 1526-м и 1533 г. Местное предание запомнило, что князья-чудотворцы были родные братья Всеволодовичи. Приняв это известие за основание своей повести, Пахомий начал ее предисловием, неловко составленным по предисловию Серба Пахомия к житию митр. Алексия или, вероятнее, по переделке его в разсмотренном Антониевом житии кн. Феодора. У того же предшественника своего Антония выписал он характеристику кн. Феодора, приспособив ее к своим князьям-братьям. Далее, нашедши в летописи известие, что кн. Константин Всеволодович в 1215 г. заложил в Ярославле каменную церковь Успения, биограф отнес это известие к своему Константину, князю ярославскому, смешав последняго с дедом его, умершим в 1419 г. и погребенным во Владимире. Далее, опять по Антонию, он разсказывает о нашествии Батыя и избиение русских князей, прибавляя вопреки летописи, что они погибли при взятии Ярославля 3 июля. В числе погибших здесь князей были и братья Всеволодовичи Ярославские, о которых повествует Пахомий. Разсказ оканчивается сказанием о смерти Батыя в Болгарии, заимствованным также у Антония. По летописи, в татарское нашествие погиб Всеволод Константинович Ярославский; по родословной книге, у этого Всеволода было двое сыновей, Василий и Константин. Первый, по летописи, мирно скончался в 1249 г. во Владимире, где в то время находился случайно; может быть, это и дало Пахомию повод назвать его великим князем владимирским. О судьбе Константина в летописях нет известий. Таким образом, разсмотренные памятники ярославской агиобиографии обнаруживают, с одной стороны, большую заботливость украшать житие в литературном отношении, руководствуясь образцами, с другой – такое же равнодушие к его фактическому содержанию и к источникам, из которых оно черпается.
В Твери, кроме указаннаго выше пересмотра стараго сказания о кн. Михаиле Ярославиче, встречаем опыт жизнеописания другаго князя, гораздо более любопытный, но сохранившийся в обломках. Книжник ростовскаго края, составляя в 1534 г. летописный сборник, заносил в него целиком или в отрывках отдельныя историческия сочинения, какия попадались ему под руки. Так, поместил он в своем сборнике извлечения из цельнаго историческаго труда о тверском князе Михаиле Александровиче (ум. в 1399 г.). Некоторыя указания на происхождение и характер этого труда находим во вступлении, которое сберег составитель сборника. Текст этого вступления, как и всего сборника, сохранившагося в списке XVII в., носит следы сильной порчи писцом; но и в таком виде этот текст обличает у автора перо, хорошо знакомое с книжным языком времени. В испорченном начале вступления автор хочет, кажется, сказать, что не был современником кн. Михаила, не видел его сам и пишет по поручению тверскаго князя Бориса (правнука Михайлова, княжившего в 1425–1461 гг.), «иже повелел ми есть написати от слова честь премудраго Михаила». К этому князю обращается автор в предисловии, называя его честною главой, благочестивым самодержцем. Отсюда видно, что сочинение писано около половины XV в. Обещая писать «зряще русскаго гранографа», автор замечает: «От Киева начну даже и до сего богохранимаго Тферскаго града, в нем же вспитание бысть благородному Михаилу», и затем, выписав ряд прямых предков князя от Св. Владимира, он заключает: «Дозде пишуще, уставихом из прваго летописца вображающе, якоже володимерский полихрон степенем приведе яве указует». Выписанныя ссылки автора подали повод признать разсматриваемый отрывок особой тверской летописью, составленной при кн. Борисе, составитель которой при изложении событий, предшествовавших вступлению на престол Михаила Александровича, руководствовался владимирским полихроном. Но этот полихрон понадобился автору, чтобы изложить родословную князя, сказать «честь мужу, да всем ведомо будет, от котораго богосаднаго корени таковаа доброплодная отрасль израсте».
Вслед за тем автор излагает программу своего труда о Михаиле: «Зело скоропытне искавше образ бытиа его, когда родися и како Богом утверждаем в крепости взраста и колико мужества на земли храбрости показа, наипаче же елми к Богу веру в делех стяжа». Ясно, что автор хочет писать не летопись, а биографию кн. Михаила. Дальнейшее изложение также чуждо летописных приемов. Из него составитель сборника приводит далее два отрывка, из которых в одном описана жизнь князя до начала борьбы его с дядей, тверским князем Василием Михайловичем, в другом – начало великокняжения самого Михаила. В обоих отрывках сплошной биографический разсказ без хронологических пометок, причем отрочество князя и его воспитание изображено обычными чертами житий. Тверския летописныя известия о Михаиле и его отце, занесенныя как в этот тверской летописный свод, так и в никоновский и взятыя, очевидно, из одного источника, не только не похожи по своему изложению на выдержки из биографии кн. Михаила, но даже иногда противоречат известиям последней: так, здесь иначе разсказано о Шевкале и избиении Татар в Твери, чем в тех сводах; по биографии Михаил учился грамоте у митрополита Феогноста, а по летописям – у своего отца крестнаго, новгородскаго архиеп. Василия. Наконец, в других летописях сохранился еще один отрывок из сочинения о тверском князе Михаиле, и в одной из них с признаком, что это – отрывок именно из разбираемаго жизнеописания князя: в одном из новгородских летописных сводов, составленном в начале XVI в., помещена статья о преставлении кн. Михаила, которой предпослано в виде предисловия начало выше анализированнаго вступления к тверскому жизнеописанию Михаила, с незначительными переменами в словах и без искажений, сделанных писцом тверскаго сборника. Вот, по-видимому, все, что уцелело от биографии кн. Михаила. Недостает любопытнейших страниц из этой биографии, описания борьбы тверскаго князя с дядей Василием и потом с великим князем московским Димитрием, и мы не знаем, как изобразил эти события тверской биограф со своей местной точки зрения. Судя по уцелевшим остаткам его труда, он знал любопытныя черты из жизни Михаила, не попавшия в известныя теперь летописи, хотя, по-видимому, не был его современником. Наконец, после биографии Александра Невскаго это едва ли не первый опыт жизнеописания в простом смысле слова, где описываемое лицо разсматривается как исторический деятель, а не с точки зрения церковнаго похвальнаго слова, как нравственный образец для подражания. Из предисловия к биографии видно, что автор имел под руками «русский гранограф» «володимирский полихрон»; труднее проникнуть в его местные источники. В позднейшем летописном сборнике сохранилось краткое житие кн. Михаила. По составу своему оно совершенно одинаково с запиской о князе ярославском Феодоре, написанной до Антония: беглый очерк жизни князя сопровождается вдвое более обширным описанием его кончины: только здесь, в житии Михаила, биографическия черты гораздо живее и обильнее. По сохранившимся остаткам биографии, написанной при кн. Борисе, трудно решить, пользовался ли автор ея этой запиской; но сравнение разсказа о преставлении князя по обоим житиям не позволяет предположить, что краткое составлено по пространному: в первом есть много подробностей, каких нет в последнем; характер князя, его отношения к семье, дружине, духовенству, городу, как они обнаружились в последния минуты его жизни, очерчены в первом так живо, что этот разсказ составляет один из лучших листов в литературных источниках нашей истории и по происхождению своему, очевидно, стоит гораздо ближе ко времени Михаила, чем разсказ биографа, писавшаго при Борисе.
Другое тверское житие – епископа Арсения, очень редкое в рукописях, – сохранилось с прибавкой большаго или меньшаго количества позднейших чудес. В одном из них, помеченном 1566 г., автор замечает, что он, смиренный инок Феодосий, слышал об этом чуде от монахов Желтикова монастыря, где погребен св. епископ, и сам видел человека, с которым совершилось чудо. С другой стороны, сохранился список службы Арсению, относящийся к началу второй половины XVI в., и здесь служба сопровождается припиской с известием, что канон и стихиры к ней составлены в 1483 г. в Желтиковом монастыре, по благословению тверскаго епископа Вассиана, рукою многогрешнаго инока Феодосия. Основываясь на каком-нибудь одном из этих указаний и забывая о другом, изследователи относят составление жития к концу или XV, или XVI в., приписывая его перу одного и того же инока Феодосия. Очевидно, автор канона Арсению и повествователь о его чуде 1566 г. – разные писатели, разделенные целым веком: тожество их имен – простая случайность. Но в житии нет прямаго указания, что оно написано тем или другим Феодосием. Между тем есть признаки, показывающие, что оно составлено в конце XV в., по крайней мере, раньше чуда 1566 г. Проложное сокращение его помещено уже в сборнике, составленном около половины XVI в. В предисловии к житию автор говорит: «По многих летех еже к Богу отшествия его (Арсения) написахом от части жития его, изыскахом духовными мужи, еже слышаху от преподобных его уст». Так не мог написать автор, составлявший житие во второй половине XVI в., более полутораста лет спустя по смерти Арсения. Наконец, по началу предисловия видно, что житие писано на праздник памяти святаго. На этом можно основать только вероятность мнения, что составитель службы Арсению в 1483 г. был вместе и автором его жизнеописания, как обыкновенно бывало в литературной истории житий. Об источниках биографии Арсения читаем в предисловии, что современники тверскаго епископа люди, пришедшие с ним из Москвы, писали краткия записки о жизни и чудесах его, «на памятех изо уст», и эти отрывочныя записки много лет хранились в монастыре на Желтикове, переходя из рук в руки между братией обители: иныя изодрались, иныя обветшали, когда биограф начал собирать их для своего труда. «Елика изыскахом, то и написахом», – заключает он свой разсказ о собирании материала. Очевидно, в этих записках он не нашел обстоятельнаго описания жизни Арсения до епископства: современники не допустили бы ошибки, в какую впал биограф, сказав, что Арсений в юности еще пришел в Киевский Печерский монастырь и пострижен игуменом этого монастыря Киприаном, тем самым Киприаном, за которым, по разсказу жития, посылал великий кн. Димитрий духовника своего, симоновскаго игумена Феодора, чтобы призвать его на русскую митрополию (1381 г.). Дальнейший разсказ жития, вообще небогатаго содержанием, ограничивается тремя эпизодами: о поставлении Арсения на тверскую епископию, о построении им монастыря на Желтикове и о кончине епископа. Уцелели источники первой и последней из этих статей, остатки тех записок современников, на которыя ссылается автор. В житиях последующаго времени мы часто встречаем подобныя ссылки на старыя «памяти», исчезнувшия в позднейшей письменности или доселе остающиеся неизвестными; в литературной истории жития сохранившиеся остатки их не лишены интереса, как образчики для характеристики этих черновых записок, по которым составлялись искусственныя биографии. Сохранился список церковнаго устава с витиеватой припиской, из которой видно, что он писан в 1438 г. при тверском епископе Илии, рукою дьяка Андрея, для Успенской церкви (в Желтиковом монастыре): рядом с этой припиской помещена любопытная записка о приезде в Тверь митр. Киприана и нескольких епископов в 1390 г. с описанием суда над тогдашним тверским епископом Евфимием и возведения Арсения на его место. В одну новгородскую летопись занесена другая записка – о кончине Арсения, с ясными указаниями, что она написана одним из лиц, близких к епископу, на которых ссылается автор жития в предисловии. Обе писаны чистым книжным языком того времени; вторая даже начинается нравоучительным предисловием, не чуждым витиеватости. Сличая их с житием, легко заметить, что последнее по ним излагает разсказ о тех же событиях. Вслед за движением монастырей-колоний, более и более углублявшихся в пустыню, и русская агиобиография с XV в. идет туда же и там находит новыя средоточия и новый материал для своего развития. Обзор наш также должен перейти от житий, составленных в городах, к тем, которыя выходили из келий пустыннаго монастыря.
Здесь, по всей вероятности, написано было в XV в. «воспоминание» об архиеп. новгородском Ионе, любопытное и по содержанию, и по литературной форме. Довольно странно, что это воспоминание обыкновенно относят к половине XVI в., прибавляя иногда, что оно написано не раньше царствования Ивана IV. В первых строках записки встречаем слова, обличающия в авторе современника не только Ионы, но и предшественника его Евфимия (ум. в 1458 г.): «В чин же и зде приложися вспомянути его (Иону) по преп. архиеп. нашем Еуфимии, иже восиавшу пред очима нашима, и добродетелей его и благодеяний вся мы приимателе и сведетеле суще». Архиеп. Филарет возражает на это, что «в воспоминании есть несколько хронологических неточностей, не совсем уместных в описании современника», а о делах Ионы в княжение Ивана III в воспоминании ничего не сказано, что опять странно в современном описании. Последнее, разумеется, нисколько не мешает верить тому, что говорит автор записки, и было бы одинаково странно и в биографии, писанной в XVI в.; хронологическия же неточности неуместны везде и возможны везде, а в воспоминании об Ионе оне скорее объясняют выписанныя слова, чем дают основание сомневаться в их правдивости. Разсказывая в начале о Евфимие, автор вспоминает о нападении Витовта на Порхов, поставившем Новгород в большое затруднение, и прибавляет: «Обаче последи вздаст ему Господь ординьскими цари». За этим следует разсказ о поражении Витовта Татарами, в котором легко узнать знаменитый в свое время бой на Ворскле в 1399 г., тогда как нападение на Порхов, о котором говорит записка, было в 1428 г. Писатель половины XVI в., всего вероятнее, и не вспомнил бы сам об этих событиях, тем более что они вовсе не относятся к биографии Ионы, или разсказал бы о них правильно, по письменному источнику; автор воспоминаний, писавший вскоре по смерти Ионы, еще помнил их по преданию, но уже забыл их хронологическое отношение. Так же объясняются и другия, менее крупныя неточности в его разсказе. Но в конце разсматриваемаго памятника есть другое указание на время его происхождения, более ясное, чем приведенное выше: разсказав о кончине Ионы, воспоминание продолжает: «И второму лету уже исходящу по успении его, и никтоже доднесь смрада обоняв явися от гроба его». Ясно, что записка писана в конце 1472 г. К этому можно прибавить, что в житии митр. Ионы, писанном в половине XVI в., есть ссылка на эту записку об архиеп. Ионе. Состав и литературный характер записки подтверждают ея раннее происхождение. Некоторыя выражения в ней дают понять, каким образом она явилась. Из первых строк ея видно, что она служит продолжением чего-то: «Воспомянути и блаженнаго нашего пастыря Иону добро ноне малым словом; в чин же и зде приложися вспомянути его по преп. архиеп. вашем Еуфимии». Записка начинается разсказом о том, как Евфимий, еще не будучи владыкой, ходил послом от тогдашняго архиеп. Евфимия I (в 1428 г.) к Витовту просить мира и как потом, став владыкой, он трудился за свою паству. Сославшись здесь на житие Евфимия, написанное по поручению Ионы, записка повторяет: «Сего же самого... Иону вспомянути приложися ныне к памяти Еуфимиевы». Записка оканчивается не совсем ясно изложенной заметкой: «Сиа ми вспомянушася о приснопамятном сем архиеп. Ионе мала, яже инии оставища, иже болшая памяти писавшеи, и елика тии оставиша аки мала и не вписаша к прочим своим писменом, мы приложихом вспомянути по блаженнем Евфимии о священнем Ионе». Здесь трудно видеть указание на другое, более полное житие Ионы; автор хочет только сказать, что он записал опущенное другими. Действительно, у Пахомия в житии архиеп. Евфимия, на которое ссылается автор записки, опущены нападение Витовта на Порхов и посольство Евфимия, бывшаго тогда игуменом, а о последнем событии молчат и летописи; точно так же древния редакции жития Михаила Клопскаго молчат о первом появлении юродиваго в Новгороде и о встрече его с будущим архиеп. Ионой, о чем разсказывает записка. Эти жития, по-видимому, и имел в виду ея автор, говоря об «иных, болшая памяти писавших». Этим объясняется происхождение записки. Автор, несомненно Новгородец, как видно по его выражениям, и, может быть, отенский инок, переписав или прочитав житие Евфимия, решился написать в виде обширной приписки или дополнения воспоминание и о преемнике его, причем кстати разсказал черту и о Евфимие, опущенную Пахомием. Такое происхождение записки отразилось на ея изложении. Автор не имел намерения составлять полное и стройное жизнеописание: он пишет, что вспомнилось, и пишет наскоро, без справок и не отделывая своего труда. Этим объясняются как его фактическия неточности, так неправильность и нестройность изложения. Записка представляет наглядный образчик тех первоначальных, черновых записок, большею частию погибших, на которыя так часто ссылаются позднейшия жития и в которых, как выражается Епифаний про свои черновыя записки о преп. Сергие, «беаху написаны некыа главизны о житии старцев памяти ради, аще и не по ряду, но предняя назади, а задняя напреди». Разсказав несколько
Как источник нескольких житий, написанных в XV–XVI вв., важна летопись Спасскаго Каменнаго монастыря, составленная Паисием Ярославовым. Архиеп. Филарет сообщает, что Паисий был постриженник Каменнаго монастыря, не указывая, откуда заимствовано это сведение. Автор известнаго послания о причинах вражды между монахами кирилловскими и иосифовскими называет преп. Нила Сорскаго учеником Паисия: по-видимому, отсюда заключают, что Нил, постригшись в Кирилловой обители, находился там под руководством Паисия. Если это правда, то последний около половины XV в. был иноком Кириллова монастыря. Но во время игуменства Спиридона в Троицком Сергиевом монастыре (1467–1474) он жил уже здесь, как можно догадываться по списку жития Кирилла Белозерскаго, сохранившемуся в библиотеке лавры и писанному Паисием для Спиридона. В 1479 г. он стал игуменом Троицкой обители, по желанию великаго князя, и крестил его сына; года через два падение иноческой дисциплины в монастыре заставило его отказаться от игуменства. С тех пор не раз встречаем его в Москве: в 1484 г. великий князь советуется с ним о митр. Геронтие и уговаривает его занять место последняго; в 1490 и 1503 гг. он является в Москве на соборах. Но нет прямых указаний на место его постояннаго пребывания после отказа от игуменства в Троицком монастыре. Из письма архиеп. Геннадия (от 25 февр. 1489 г.), в котором он просит Ростовскаго архиеп. Иоасафа вызвать старцев Паисия и Нила и посоветоваться с ними об исходящей седьмой тысяче лет, можно заключать, что Паисий жил в пределах ростовской епархии, в Кирилловом или Каменном монастыре. На это последнее место указывает и составленная Паисием летопись. К заглавию ея обыкновенно присоединяется заметка о составителе: «Той собра от многих от старых книг после пожара Каменскаго монастыря (1476 г.)». Однако ж большая часть известий летописи относится к XV в.; проверив их, можно несколько определить источники и качество всего сказания. Последнее известие в нем, относящееся к XV в., помечено 1481 г.; отсюда видно, что Паисий составил летопись уже после своего игуменства. Он сообщает известия об отдаче Каменному монастырю великим князем Василием Васильевичем села на р. Пучке, Никольскаго монастыря в Св. Луке и села в Засодимье: до сих пор уцелели грамоты об этих вкладах. Но в том виде, как сохранилось сказание в рукописях, оно отличается многими неточностями. Смерть Ростовскаго архиеп. Дионисия в 1426 г., по летописи, отнесена в нем к 6903 г.; в 1452 г. оно дает 15 лет 12-летнему сыну великаго князя Ивану; по его разсказу, Кассиан, игумен Кириллова монастыря, сложив с себя игуменство, возвратился в Каменный монастырь, место своего пострижения, еще при вел. кн. Василие Василиевиче, следовательно, прежде 1462 г., а по одной грамоте он игуменствовал в Кирилловом монастыре еще в 1468 г. Эти неточности, если оне принадлежат самому Паисию, можно объяснить тем, что Паисий составлял летопись по памяти, много лет спустя после пожара 1476 г. Это делает вероятным предположение, что и немногия известия о монастыре до XV в. взяты летописцем из устнаго монастырскаго предания, а не из какого-либо стариннаго письменнаго источника. Разсказ об основании монастыря дает понять, что имя основателя, белозерскаго князя Глеба, сохранилось в предании благодаря тому, что рано было связано с некоторыми урочищами в Кубенском крае; но отчество князя все нам известные списки летописи обозначают неправильно, называя его Борисовичем, а не Васильковичем. По началу сказания видно также, что составитель его вслед за преданием смутно представлял себе судьбу монастыря в XIII и XIV вв. Паисий называет Каменный монастырь «первым начальным монастырем за Волгою»; между тем такой же источник, каким руководствовался летописец, предание, приписывает более раннее происхождение трем другим заволжским монастырям, Устьшехонскому на Шексне, Гледенскому около Устюга и Герасимову около Вологды. Из монастырских записок, может быть, заимствованы Паисием известия об Александре Куштском и Дионисие Глушицком: по крайней мере, в разсказе его о последнем, как сейчас увидим, заметна связь с биографией Дионисия или ея источниками. Житие Дионисия любопытно по обработке своей в том отношении, что различные литературные элементы, развивавшиеся в агиобиографии, слиты здесь так слабо, что их легко разделить. В основу его положены монастырския летописныя заметки, изложенныя так же просто, как и сказание Паисия, но без неточностей последняго и более подробныя. К этой летописи редактор приделал длинное витиеватое предисловие и такое же похвальное слово святому; при составлении перваго редактор заметно пользовался послесловием Паисия к житию Сергия; в летописный разсказ вставлены, где следует, общия места агиобиографии, реторика которых имеет мало гармонии с простым изложением источников. В предисловии редактор скрыл свое имя под анаграммой, изложенной по какой-то особенной «литорейной» грамоте: библиографы догадываются, что в этой анаграмме скрыто имя Глушицкаго инока Иринарха. В одной рукописи житие сопровождается любопытной припиской с известием, что оно написано в Покровском монастыре на Глушице в 1495 г. Из слов Иринарха видно, что у него не было под руками летописи Паисия: он пишет, что прилежно искал известий о происхождении и детстве Дионисия, но не мог узнать ни о родителях его, ни об отечестве, «токмо изыскахом от многа мало постническаго жития его». Согласно с этим он начинает свой разсказ прямо с поселения Дионисия на берегу Кубенскаго озера, на месте опустевшаго Святолуцкаго Никольскаго монастыря, как будто не зная, что глушицкий подвижник прежде того, еще юношей Димитрием, пришел из Вологды на Каменный остров и, постригшись под именем Дионисия, жил там 9 лет, а потом удалился на Святую Луку, о чем разсказывает Паисий. С другой стороны, разсказ о свидании Дионисия Глушицкаго с Ростовским архиеп. Дионисием дословно сходны у Паисия и Иринарха, и первый даже удержал в своей летописи выражение, обличающее в первоначальном авторе разсказа жителя Глушицкаго, а не Каменнаго монастыря. Это, впрочем, не значит, что Паисий выписал названный разсказ у Иринарха: при короткости разстояния между Каменным и Глушицким монастырями, летописец перваго легко мог достать часть тех же глушицких записок, которыми пользовался Иринарх. Существование этих записок очевидно по многим указаниям жития Дионисия. В предисловии биограф говорит, что писал житие по поручению соборных старцев монастыря и писал на основании того, что сообщили ученики святаго, хорошо его знавшие, жившие с ним много лет, Амфилохий, Макарий и Михаил; не видно, чтобы сам Иринарх был современником и очевидцем Дионисия; напротив, он делает, по-видимому, намек, что не застал в монастыре и названных им учеников святаго; «изыскахом... елико слышах от некых, яже ученицы его поведали тем». В большей части разсказов, даже о мелких явлениях в истории монастыря, точно и в летописной форме обозначен год события: это обилие хронологических пометок показывает, что биограф пользовался не одними только изустными разсказами. В одном месте, под 1412 г., читаем о Дионисие слова, которыя едва ли мог сказать от своего лица биограф, писавший в 1495 г.: «Всем даяше образ смирением и прежде ны исхождаше на пение». Разсказ о построении приходской Воскресенской церкви Дионисием в 18 верстах от монастыря оканчивается заметкой: «Яже (церковь) ныне благодатию Христовою утверждена есть от архиеп. Ефрема града Ростова» (1427–1454 гг.); эта заметка также могла быть сделана рукой, писавшей при жизни Ефрема, а не 40 лет спустя по смерти его. Наконец, два разсказа – о посещении обители этим Ефремом и о приходе к Дионисию пермскаго архимандрита Тарасия в 1427 г. – имеют в заглавии одинаковую пометку: «А писал Макарей, ученик Дионисиев». Из этих указаний можно заключить, что редактор целиком переписал в житии записки современников. И в разсказе он не раз ссылается еще на изустныя сообщения, сделанныя ему старыми людьми. Хотя эпизоды, полученные этим путем, не всегда удачно расположены между статьями, заимствованными из старых записок, и заметно спутывали хронологическую последовательность разсказа в биографии; но благодаря слиянию различных источников развитие и значение Покровскаго Глушицкаго монастыря при жизни основателя изображены с такою полнотой в редакции Иринарха, что последняя в смысле историческаго источника принадлежит к числу немногих превосходных житий, какия можно найти в древнерусской литературе. С разобранными выше житиями Димитрия Прилуцкаго и Дионисия Глушицкаго имеет литературную связь житие Григория Пелшемскаго. Редкие списки этого жития представляют две редакции, резко различающиеся между собою: одна из них с предисловием, тремя или семью посмертными чудесами и длинным похвальным словом; другая без предисловия, с восемью чудесами и более краткой похвалой святому. В обеих легко заметить одну общую основу; вторая, по-видимому, сокращала первую, делая в ней значительные пропуски, но в остальном сохраняя почти дословное сходство с ея текстом. Но кроме этого, вторая имеет некоторыя фактическия черты, которыя или опущены в первой, или прямо противоречат ей: к ним относится замечание о летах жизни Григория и о том, что кончина святаго описана со слов инока Тихона, который прежде служил Григорию, а по смерти его постригся в Пелшемском монастыре. Это последнее известие служит единственным указанием, по которому можно заключать, что житие писано в конце XV или в начале XVI в. Далее, в первой редакции не находим известия, что Григорий, еще в юных летах покинув родителей, постригся в монастыре Макария Желтоводскаго, откуда потом в сане игумена перешел в монастырь Богородицы (Авраамиев) на берегу Галицкаго озера. Но здесь вторая редакция противоречит не только первой, но и самой себе: по ея разсказу, Григорий умер, имея 127 лет от роду (в 1449 г.); следовательно, он постригся задолго до рождения Макария Желтоводскаго. Вообще, разсказ первой редакции стройнее и более возбуждает доверия; по-видимому, она представляет если не первоначальный, то более близкий к нему текст жития сравнительно с второй. Последняя, напротив, как можно предполагать по ея составу и характеру, есть позднейшая переделка первой, дополненная смутными или неверными преданиями. Разсматривая общую основу обеих редакций, легко заметить в ней, кроме источников Пелшемскаго монастыря, участие житий Дионисия Глушицкаго и Димитиря Прилуцкаго. Ничто не поддерживает предположения архиеп. Филарета, что житие Григория написано Иринархом Глушицким; но, очевидно, у последняго заимствованы разсказ о жизни Григория у Дионисия и некоторыя черты в разсказе об основании монастыря на Пелшме. При составлении похвалы Григорию биограф пользовался между прочим похвалой в житии Димитрия Прилуцкаго. Другое заимствование из этого жития дает новый образчик путаницы, какую вносили редакторы в составляемыя ими биографии, пользуясь различными источниками. Биограф Григория передает любопытный для истории нравов разсказ о ходатайстве святаго пред Димитрием Шемякой за жителей вологодскаго края, разоряемых войсками князя. Этот разсказ поставлен здесь в связь с выписанным из жития Димитрия известием о нападении Шемяки зимой на Вологду. Из подробностей разсказа видно, что речь идет о событии, описанном в летописи под 1450 г., следовательно, случившемся уже по смерти Григория. По самому изложению разсказа в разбираемом житии можно заметить, что автор сопоставил два различныя события: согласно со своим источником он говорит, что Шемяка осаждал город безуспешно, и однако тут же замечает, что святой приходил к князю «во град». Биограф Григория, вероятно, смешал Шемяку с братом его Василием Косым, который по летописи удачно нападал на Вологду в 1435 г., или неправильно приурочил к разсказу жития Димитрия какое-нибудь другое событие из времени борьбы Шемяки с Василием Темным. Условия развития русской агиобиографии в конце XV и начале XVI в., может быть, нигде не выступают так ясно, как в судьбе жизнеописания основателей Соловецкаго монастыря Савватия и Зосимы. До нас дошла уже третья редакция этого жития; но при ней сохранились известия о происхождении и судьбе двух первых. Сподвижник Савватия и потом Зосимы, переживший обоих, старец Герман, по смерти Зосимы, следовательно, между 1478-м и 1484 г., продиктовал клирикам свои воспоминания об основателях. Он был из простых людей, не умел грамоте и «простою речию сказоваше клириком, и они клирицы тако писаша, не украшая писания словесы». Так разсказывает один из редакторов жития Досифей, бывший учеником Зосимы, в статье «о сотворении жития началников Соловецких», которая вошла в состав дошедших до нас редакций жития. Но в одном списке жития сохранилась другая, более полная редакция той же статьи: здесь вместо клириков, которым диктовал Герман, Досифей говорит только о себе. По смерти Зосимы он жил в келлии Германа, и последний по его просьбе разсказал ему, что было до прихода Досифеева на остров: «Аз же неразумный како слышах, тако и написах, не украшая писания словесы». Для характеристики литературных понятий времени любопытна заметка Досифея, что к продиктованным ему запискам некоторые из монастырской братии относились с пренебрежением и даже насмешкой, потому что Герман был человек неграмотный и диктовал Досифею и клирикам простою речью. Впрочем, эти записки скоро исчезли из монастыря: на Соловки приехал инок с Белоозера, взял записки к себе в келлию почитать и потом увез их в свой монастырь, оставив братию «без памяти о житии началников»; Германа уже не было в живых. Случилось потом быть Досифею в Новгороде, и архиеп. Геннадий, бывший учеником Савватия на Валааме, благословил Досифея написать житие соловецких подвижников. Ученик Зосимы опять принялся за перо и написал, что видел сам и что запомнил из разсказов учителя и из пропавших записок, диктованных Германом. Но, не считая себя писателем, стоявшим на высоте литературных требований времени, он стыдился явиться к архиепископу с своим трудом правдивым, но не украшенным «словесы». Его безпокоила долго мысль, где найти человека, «могущаго украсити, якоже подобает». Проезжая по делам монастыря в Москву, Досифей заехал в Ферапонтов монастырь, где в заточении доживал последние свои годы отверженный митрополит Спиридон: его и уговорил автор удобрить свое «грубое писание». В том виде, как вышло житие из-под пера Спиридона, Досифей отвез его к Геннадию, который похвалил соловецкаго биографа за то, что он нашел такого искуснаго в книжном деле излагателя. Эта Спиридоновская редакция жития, написаннаго Досифеем, и сохранилась в рукописях. На литературное участие Спиридона в биографии и на отношение его редакции к «грубому писанию» Досифея находим несколько указаний. В приписке к своей редакции, сказав, что она составлена в 1503 г. в Ферапонтовом монастыре, Спиридон прибавляет: «Понужену ми сущу от некоего мниха, ученика Зосимы блаженнаго, именем Дософия, тамо бо ему игуменом бывшу в обители острова Соловецкаго; исповеда ми подробну вся, ова и написана дасть на памятех, аз же сия собрах». Сделанный здесь намек, что Спиридон, кроме записок, воспользовался и изустными разсказами Досифея, подтверждается последним из посмертных чудес Зосимы, редактированных Спиридоном: здесь разсказ о явлении святаго Досифею, бывшему тогда игуменом, начинается заметкой: «Се поведа священноинок Дософей». Впоследствии Максим Грек, составляя предисловие к Спиридоновской редакции, писал, что Досифей «написа убо потонку и неухищренно», т. е. кратко и просто, а Спиридона упросил «подробну преписати и удобрити достохвальное пребывание; он же отчасти убо исправи и добрословием украси, но не все». Последния слова намекают, по-видимому, на отсутствие в житии предисловия и похвалы, считавшихся необходимыми принадлежностями агиобиографическаго добрословия, и на умеренность реторических украшений в разсказе: так, можно заключать по замечанию в указанной статье Максима, что Досифей и Спиридон писали для поморских жителей, некнижных и даже плохо знавших русский язык. Спиридону, очевидно, принадлежит легкий стилистический пересмотр жития, мало коснувшийся Досифеева текста, удержавший даже выражения, которыя мог написать Досифей от лица своего и своей братии, но которыя не шли к Спиридону. Впрочем, Спиридоновым пересмотром не кончилась литературная история жития. Разъяснение ея затрудняется тем, что позднейшия статьи о чудесах, постепенно прибавлявшияся к житию, в разных списках размещались различно и большею частью в порядке, не соответствующем времени их появления. Из длиннаго ряда посмертных чудес, сопровождающих жизнеописание, в редакцию Спиридона входили, по всей вероятности, 8 первых, которыя заканчивались указанным выше послесловием Досифея. Статья «О сотворении жития» прибавлена Досифеем, очевидно, уже после Спиридонова пересмотра. Происхождение двух ея редакций не ясно: в наиболее распространенной из них есть неточности; отсюда можно заключать, что она – позднейшая переделка переписчиков, а первоначальный вид ея тот, в каком сохранил ее волоколамский список жития. В том же списке перед житием отдельно помещены два разсказа из жизни Соловецкаго монастыря, любопытные по указаниям на порчу монастырских нравов и потому, вероятно, не попавшие в другие списки: один из них – о пророчестве Зосимы – писан 32 г. спустя по смерти святаго, т. е. в 1510 г., и, судя по выражениям, тем же Досифеем, который записал в житии предсмертное обещание Зосимы. Бывший игумен и биограф жил еще несколько лет после 1510 г.: в числе лучших старцев монастыря в грамоте 1514 г. является и бывший игумен Досифей. По этим статьям, не тронутым переделкой, можно судить о той простой, «не ухищренной» речи, которой писал Досифей: это – книжная церковнославянская речь, только без реторики и с большей примесью русскаго элемента сравнительно с языком образцовых агиобиографов XV в. К чудесам, разсказанным Досифеем, еще в описываемый период прибавлено 18 новых, описанных соловецким игуменом Вассианом: из неясных известий о монастыре в начале XVI в. можно видеть только, что он был игуменом между 1514-м и 1527 г. Еще к описываемому времени относятся первые памятники из длинной серии житий и записок, вышедших из среды учеников Пафнутия Боровскаго и Иосифа Волоцкаго и посвященных описанию подвигов учителей. Большая часть списков пространной биографии Пафнутия называет автором ея Пафнутиева ученика Вассиана, архиеп. Ростовскаго. Изследователи, видя в нем Ростовскаго архиеп. Вассиана, по прозванию Рыло, автора известнаго послания к великому князю Ивану III на Угру, бывшаго игуменом Сергиева, потом Спасскаго монастыря в Москве и умершаго в 1481 г., прибавляют, что он был ученик Пафнутия и родственник Иосифа Санина. Трудно угадать источник этих известий. В биографии Иосифа, написанной крутицким епископом Саввой Черным, и в послании рязанскаго епископа Леонида к царю Федору Ивановичу встречаем двоих Вассианов, родственников Иосифа: один, племянник его Топорков, поставлен в 1525 г. епископом в Коломну; другой, брат Иосифа, был архимандритом Симонова монастыря, а с 1506 г. Ростовским архиеп. В многочисленных известиях XVI в. об Иосифе и его монастыре нет указания на третьяго Вассиона, родственника Иосифова, и едва ли он не создан перенесением известий о Вассиане Санине на Вассиана Рыло. По крайней мере, относительно происхождения Пафнутиева жития это можно сказать с некоторой уверенностию. Автор его говорит, что многое узнал он о святом от Иосифа и «от древних ученик его (Пафнутия), от иже прежде много время сжительствовавших отцу, изначала спотрудившихся ему». По-видимому, автор не принадлежит к числу древних учеников Пафнутия, не застал начальной поры монастыря. Это указание не идет к Вассиану Рылу, который уже в начале 1455 г. был игуменом в Троицком Сергиевом монастыре, следовательно, сам был одним из первых сподвижников Пафнутия в его обители, возникшей в 1444 г. В числе своих источников Вассиан выставляет разсказы, слышанные им от Иосифа, «егда с ним бехом в беседе»; но трудно угадать, когда Вассиан Рыло встречался с Иосифом, пришедшим в Пафнутиев монастырь много лет спустя по удалении оттуда Вассиана; сам Иосиф в сказании о русских подвижниках ничего не говорит о Ростовском архиеп. Наконец, разсказ о пророчестве Пафнутия, предсказавшаго Иосифову брату Вассиану архимандритство на Симонове, в древнейших списках жития заключается заметкой: «Еже по мнозех летех в дело произыде реченное». Вассиан Рыло умер в 1481 г.; но до 1485 г. на Симонове был еще архимандритом Нифонт, и предсказание Пафнутия исполнилось не раньше 1500 г. Вассиан Санин является в этом разсказе «юным зело и новопостриженным»; применяя к нему изложенныя указания, можно заключить, что здесь говорит о себе в третьем лице сам автор, писавший житие в Симоновом монастыре или в Ростове между 1500-м и 1515 г. Подобно другим житиям, труд Вассиана представляет не последовательный разсказ о жизни Пафнутия, а безсвязный ряд эпизодов, изображающих отношения основателя к братии и мирянам; но изложение его ясно и довольно просто, сравнительно мало страдает реторикой. В позднейших списках в разсказ Вассиана внесены две большия вставки: «повести отца Пафнутия» из патерика Иосифова монастыря и описание шести исцелений, совершенных Пафнутием при жизни. Вассиан выставляет своими источниками сверх личных воспоминаний только изустные разсказы, слышанные от Иосифа, Иннокентия и Исаии Чернаго, «древних» учеников святаго; но он имел под руками и литературный источник. Сохранилась записка, подробно разсказывающая о последних 8 днях жизни святаго. Здесь автор говорит о себе в первом лице, и узнаем, что это – Иннокентий, на изустныя сообщения котораго ссылается Вассиан. В эти дни Иннокентий почти безотлучно находился при умирающем и, как один из старшей братии, лучше Вассиана знал отношения Пафнутия и подробности его предсмертных минут, запомнил слова, им сказанныя, и записал их, по-видимому, буквально. Разсказ изложен литературным языком времени, но совершенно чужд реторики и по задушевной простоте, по живой изобразительности, с какою рисуются в нем общественныя отношения Пафнутия и его характер, один из любопытнейших в древнерусском монашестве, эта записка принадлежит к числу лучших памятников древнерусской агиобиографии. По-видимому, Иннокентий написал свой разсказ вскоре по смерти учителя, еще до удаления Иосифа из его монастыря, т. е. в 1477-м или 1478 г.: «Не буди мне лгати на преподобнаго, понеже и сведетелие суть неложнии», – говорит он, уверяя в правдивости своего разсказа, и в числе этих свидетелей, иноков монастыря, пришедших навестить умирающаго, выставляет Иосифа. В таком случае Вассиан мог узнать записку Иннокентия еще в Пафнутьевом монастыре, откуда он удалился вслед за Иосифом. Разсказ о кончине Пафнутия в житии, написанном Вассианом, есть сокращение Иннокентиевой записки, местами очень близкое к тексту оригинала. Нет известий о судьбе Иннокентия после Пафнутия. Он написал еще канон своему учителю; заметка, сопровождающая заглавие этого канона в рукописях, показывает, что он написан до 1531 г., когда митрополит с собором благословил петь его. В рукописях находим еще «сказание вкратце» о Пафнутие, состоящее из кратких летописных известий о преподобном. Это сказание составлено по житию, написанному Вассианом, с прибавлением хронологических черт, каких нет у последняго. По заметке в одном списке видно, что оно явилось не позже 1518 г. Уже в изложении судьбы биографии соловецких подвижников мы видели указания на падение агиобиографическаго стиля, какой установили мастера XV в. Значение и причины этого падения найдут место в общем критическом разборе житий; здесь укажем другие факты, в которых обнаружилось это литературное явление. В одном летописном сборнике встречаем повесть о строении Успенскаго собора в Москве и о обретении мощей митр. Петра. Эта повесть не только чужда реторики житий, но не держится строго и в пределах церковнославянскаго языка, допуская в свое безыскусственное изложение особенности чисто русской речи. Автор, очевидно, жил в Москве, был близким свидетелем описываемых событий и писал про себя, свободно и откровенно: он заметил многия мелкия, но любопытныя подробности и между ними такия, которыя не позволили бы обнародовать тогдашния церковныя власти. В литературном отношении эта повесть любопытна тем, что была не черновой запиской, послужившей материалом для более искусственной обработки, но самостоятельным трудом, написанным позднее этой последней: автор не только читал витиеватое официальное слово Пахомия о перенесении мощей Св. Петра, но даже поправляет его в выписанной выше резкой заметке. Таким же характером отличается разсказ о чуде митрополита Феогноста в 1474 г., помещенный в том же летописном сборнике.
В рукописях XVI в. сохранились две редакции сказания о юродивом Михаиле Клопском, отличныя от той, которую в 1537 г. составил сын боярский Василий Тучков. Одна из них довольно подробно и слогом, не чуждым книжности, излагает деяния, или «пророчества», Михаила в Клопском монастыре, его кончину и одно посмертное чудо; другая почти то же содержание передает гораздо короче, в сухом некнижном разсказе, чуждом литературных украшений и близком к разговорной речи. Современный Тучкову летописец, сообщая известия о его редакции жития Михаила, прибавляет, что это житие «и прежде написано бысть, но непрестанно (не пространно) и неявленно, сиречь вельми просто». Сам Тучков в послесловии к своей редакции разсказывает, что вместе с поручением написать житие блаженнаго он получил от новгородскаго архиеп. Макария и «написание чудесем и жительству св. чудотворца Михаила от древних списатель вкратце». Неизвестно, знал ли Макарий краткую некнижную редакцию; но можно с уверенностию сказать, что он передал Тучкову не ее, а другую, пространную и более книжную: последняя занесена в его четии-минеи; сличая ее с трудом Тучкова, легко заметить, что он пользовался именно этой редакцией, тогда как участие некнижной не отразилось ни одной чертой в творении боярскаго сына; поэтому множественное число «древних списателей» в известии Тучкова может и не значить того, что он получил от Макария обе редакции жития. Это ставит вне сомнения, что пространная редакция «пророчеств» составлена задолго до 1537 г., в описываемый нами период, хотя древнейший список ея, нам известный, не старше древнейшаго списка Тучковской редакции: оба они в минеях Макария. Некоторые указания на взаимное отношение обеих разсматриваемых редакций можно извлечь из их сравнительнаго разбора. Некнижная редакция от начала до конца представляется сокращенной переделкой пространнаго сказания о пророчествах: она опускает не только реторическия распространения последняго, но и многия фактическия любопытныя подробности, разсеянныя в нем, которыя указывают на близость его источников к описываемым событиям. Встречаем целые эпизоды, опущенные в краткой редакции чудес; далее, в последней нет указаний на годы и числа, которыми редакция пророчеств помечает многия события в своем разсказе. Наконец, можно заметить в краткой несколько неточностей и ошибок. Так, например, приход Михаила в Клопский монастырь она помечает временем Феодосия, «нареченнаго на владычество», между тем упоминает о пророчестве Михаила, который, живя на Клопске, предсказал игумену Феодосию, что он будет избран на новгородскую кафедру, но не будет посвящен. В житии нет прямых известий о том, когда Михаил пришел в Клопский монастырь и когда скончался; но по другим надежным источникам можно определить приблизительно время этих событий. Ни одна редакция жития Михаила не говорит, откуда он пришел на Клопско, и ничего не знает о прежней его жизни. Биограф архиеп. Ионы разсказывает, что прежде поселения в Клопской обители Михаил явился в Новгород, пришедши туда из дальней земли и «иного отечества сый», при архиеп. Новгородском Иоанне, т. е. до 1415 г. Тогда, при первом появлении в Новгороде, Михаил предсказал архиепископство Ионе, бывшему еще мальчиком. Одна летопись сохранила известие, что это было в 1408 г... Неизвестно, долго ли жил Михаил в Новгороде. Когда он явился в Клопскую обитель, в монастырской церкви Св. Троицы шла служба. По-видимому, это был тогда монастырь новый, недавно образовавшийся. По древней новгородской летописи, деревянная церковь Троицы в монастыре построена в 1412 г. Несколько лет спустя, когда была построена каменная церковь, Михаил жил уже в монастыре. Отсюда видно приблизительно время его прихода на Клопско; отсюда же обнаруживается другая неточность краткой редакции. По ея известию, Михаил жил в монастыре 50 лет и 6 месяцев, следовательно, скончался около 1462 г. Но биограф архиеп. Ионы, современник юродиваго, знавший о последнем более всех редакций его жития, говорит, что он умер прежде смерти архиеп. Евфимия, т. е. до 1458 г. Поэтому более доверия внушает показание пространной редакции пророчеств, что блаженный жил в обители 44 года, следовательно, умер около 1456 г. Наконец, в некоторых местах краткая редакция впадает в неточности, не выразумев известия источника. Все сказанное не позволяет видеть в редакции пророчеств простую переделку краткой некнижной повести. Находим в первой заметку, повторенную и в последней: последя того как Михаил предсказал Шемяке неудачу в борьбе с великим князем Василием, на вопрос братии об успехе перваго юродивый отвечал: «Заблудили наши, от супротивных бегая». Братия, добавляет редакция пророчеств, записала тот день, когда блаженный сказал это. Отсюда позволительно заключить, что предсказания Михаила записывались в монастыре еще при его жизни. Здесь открывается источник тех любопытных подробностей и хронологических отметок, которыя находим в пространной редакции и которых нет в краткой. Ясно, что первая гораздо ближе последней стоит к этому источнику или, по крайней мере, воспользовалась им шире. В самом изложении редакции пророчеств заметны следы этих монастырских записок: в начале ея читаем, что Михаил помыслил уединиться от мира и пришел на Клопско «прежде неких немногих лет»: эти слова едва ли принадлежат редактору, писавшему спустя 60 или более лет по приходе Михаила в обитель на Клопско. Притом этот редактор – человек книжный, владеет литературным языком времени и умеет украсить разсказ общими реторическими местами; однако ж перо его часто падает до оборотов простой разговорной речи. То и другое можно объяснить влиянием современнаго святому монастырскаго источника, текст котораго отрывками прокрался в книжное изложение редактора. Наконец, в последнем, 12-м, пророчестве Михаила о близком падении Новгорода редактор обличает в себе современника новгородских погромов 1470-х гг.: «Тако в нынешняя времена и лета, – замечает он о состоянии вольнаго города пред падением, – по Божию попущению велику мятежу бывшу и усобной рати промежи боляр и множества рати людий и всего народа в Великом Новеграде». Несмотря на такую близость редакции ко времени святаго, в ней есть уже легендарный анахронизм – знак, что разсказами о Михаиле начинала овладевать народная фантазия. В помянутой статье о 12-м пророчестве разсказывается, как в Клопский монастырь приехал посадник Иван Немир благословиться у блаженнаго старца. На слова гостя, что в Новгороде есть теперь литовский князь Михаил Александрович, юродивый отвечал: «То, сынку, у вас не князь, но грязь» – и пророчески описал поражение новгородцев на Шелони и падение Новгорода. Житие помечает этот разсказ 6979 г., когда великий князь московский был «гневен» на Новгород и сбирался воевать с ним: по обстоятельствам дела видно, что редактор разумел конец 1470-го или начало 1471 г., когда прошло уже более 10 лет со смерти Клопскаго юродиваго. В 1471 г. Иван Васильевич Немир был очень старым посадником, ибо встречаем его в этом звании уже в 1435 г. Вероятно, действительное событие, скрывающееся в разсказе жития, относится к более раннему времени и под Михаилом Александровичем разумеется другой литовский князь, например Юрий Семенович, приезжавший в Новгород в 1438 г. Выше указан мотив, заметный в поэтических сказаниях о падении Новгорода: оглядываясь впоследствии на погром, новгородская масса, тянувшая к Москве, любила представлять его карой за боярския неурядицы, предсказанною святыми людьми. Та же мысль резко выражена в разсматриваемом пророчестве Михаила: для нея и понадобилось вызвать из могилы юродиваго пророка. Находим, наконец, указание на пособия, которыми редактор пророчеств пользовался для литературной обработки жития, откуда он черпал общия места для украшения своего разсказа: в 10-м пророчестве Михаила о нареченном владыке Евфимие II и в разсказе о погребении Михаила встречаем буквальныя выписки из Пахомиевскаго жития архиеп. Евфимия. Таковы источники разсматриваемой редакции, которую мы считаем первой литературной обработкой жития. Она любопытна как памятник, рисующий образ древнерусскаго юродиваго и значение, какое он мог приобресть в обществе. Но она незаменима по разсказам о лицах, игравших видныя роли в истории Новгорода XV в: архиеп. Евфимий Брадатый и преемник его Евфимий II, посадники Григорий Кириллович Посахно и Иван Васильевич Немир, боярин Иван Семенович Лошинский, Димитрий Шемяка – все эти любопытные люди, которые в летописи мелькают бледными фигурами политической драмы, разыгравшейся между Новгородом и Москвой, являются здесь с живыми чертами, со своими ежедневными отношениями.