Но человеческая мысль, опирающаяся сама на себя, отказываясь от музыки и акцентируя концепт, берёт на себя полномочия природы. Мы вошли в ситуацию прекращения уникальности слова и человека.
Знаете,
вот мы идём, как обычно, по городу – видим, как обычно, редкие деревья, поток машин, белые лица, и кажется, что ничего с нами не происходит нового, а тем более опасного, а тем более критического. Вечером на телеэкране мелькают те же привычные кадры, привычно играет мелодия вызова на телефоне, жена или подруга (муж или друг) говорит нам знакомые слова и смотрит на нас знакомыми глазами… но никто нам не сказал, что мы – это уже не мы, что лица – это уже не лица, язык, на котором мы говорим – иной язык. Произошла операция, где хлороформом было само наше мышление. Именно оно дало возможность эту операцию безбольно осуществить. После неё мы стали другими телами в другом мире с другими правилами поведения, формами жизни, именами вещей и людей – и даже не заметили этого, а если заметили, то словно бы находясь среди метаморфоз сновидческих образов. наканунегород затухает $$$$вырезан из программызвука больше
нетполупустая электричкавоздух в капельнице домоврасскажи $$$$послезавтрана этой кухне готовить едусмотреться в умирающее дерево[корни отравлены$$$$ слева $$$$голые вены ветвей]тени капают в ранку на теле городадва кровяных сгустка красный и белыйодновременно приходят в движение
Но поэзия обладает неотменяемой памятью. Она всё ещё помнит, что состоит из двух начал – условного и безусловного, из собственно текста и того, что называют разными словами – вдохновение, прозрение, узнавание, пробуждение. И только в их сочетании поэт находит себя вместе с находящим себя в нём стихотворением. И это чувство подделать нельзя, хотя сказать, что оно отменяемо и даже настаивать на этом – можно. И, надо заметить, что это волевое, концептуальное и действенное высказывание во многом определяет пути современной поэзии.