Край Половецкого поля
Шрифт:
А и скоморохи проснулись невеселые. Немного они накануне заработали. Уложили их спать с псарями и с собаками, на ужин угощали одними объедками, за труды, за старание ничем не пожаловали.
А впереди зима — ветры вьюжные, дороги снежные. Ветры холодные, люди голодные, не до скоморохов им, как бы до весны дожить.
Думает Еван:
«Была бы у меня крыша да четыре стены, всю зиму бы с теплой печи не слезал, любовался бы на своих деточек-внучаточек. Видно, не судьба мне на старости покой обрести, суждено мне, одинокому бобылю, на проезжей дороге жизнь покончить, в сугробе замерзнуть.
Был
Тут приходит к скоморохам боярин Сидор Добрынич, говорит:
— А не хотите ли со мной в мое село ехать, мою молодую боярыню потешить-посмешить? Сумеете ей понравиться, уж я в долгу не останусь.
Как не хотеть? Впереди зима — белые бураны, ветры со всех концов земли, снежный покров, а покрыться им нельзя. Как не согласиться? Хорошо зиму в теплой избе перезимовать на боярских харчах. А еще мальчишку Вахрушку от матери увел, обещался весной вернуть живого и здорового. Согласился Еван.
Пошел боярин к князю, к Игорю Святославичу, просить его милости, чтобы отпустил домой ненадолго.
А Игорь Святославич в своем шелковом шатре проснулся мрачней вчерашнего, темнее тучи грозовой. Который день князь все ту же думу думает, а с похмелья она еще несносней кажется.
Сидит князь, думает:
«Дожил я до тридцати годов, а славы себе так и не добыл. Ловил я дикого тура, лося сохатого, медведя мохнатого — да ловитвой и пирами славы не нажить!
Святослав Всеволодович, моего дяди сын, — мне брат двоюродный, а всех нас, братьев, своими детьми зовет и, будто отец, нами повелевает. А мы его приказов ослушаться не смеем. Распалился он гневом, разжегся яростью, устремился на рать за сына своего родного, за Глеба, которого владимирские князья взяли и оковали и держат под стражей в Суздале.
Выгнал он Рюрика Ростиславича из Киева, сел на киевский золотой стол, а нам повелел:
— Ныне я вам вместо отца остался и велю тебе, Игорю, блюсти Чернигов, а я с Всеволодом, братом твоим, пойду к Суздалю и возьму сына своего Глеба.
Призвал он к себе на подмогу половцев, разделил их пополам. Одну часть себе взял в поход, другую мне оставил, охранять Чернигов. А теперь Всеволод, младший мой брат, ратную славу себе добывает: с суздальскими, с муромскими, с рязанскими полками сражается, а я, старший, в Чернигове сижу, будто собака на цепи, на Святославовом повелении, горожан охраняю.
Ах, надоест мне это, наскучит эта тишина. Отцы наши говорили, хороша тихая жизнь, но теперь уж это не годится. Оборву я цепь, вдену ногу в стремя, пойду со Святославом, с Кончаком русских князей бить».
Тут в шатер вошел боярин Сидор Добрынич, низко поклонился, стал просить отпустить его ненадолго к молодой жене.
Глава
Повернулось солнышко на лето, зима на мороз. Ух, морозы лютые-жгучие, ветры колючие, снега скрипучие. Выйдет Вахрушка во двор ясным утречком, под сапожками снег скрипит, морозный ветер щеки румянит. Набегается Вахрушка, надышится свежего воздуха, снежок пригоршней, теплой варежкой, подберет, напихает в рот, наглотается и опять обратно к боярыне, к Евпраксеюише, в жарко натопленную горницу.
Четвертый месяц живут скоморохи в боярских хоромах, прижились.
Как привез боярин Сидор Добрынич скоморохов, ввел их в дом, выплыла боярыня из своих покоев — Вахрушка аж испугался. Никогда ему не приходилось таких видывать! До того дородна, что в дверь боком пропихивается. За щеками глазыньки не видать.
Улыбнулась боярыня Сидору Добрыничу, а больше обрадовалась царьградскому колечку.
Уж то-то скоморохи ее взвеселили. Три дня без просыпу пели они, плясали. В горле пересохнет, замолчат, боярыня ножкой топнет, — а в поставцах вся посуда затрясется — приказывает:
— Еще!
Притомятся у них ноги, остановятся, боярыня кричит:
— Еще!
На четвертый день сама она уморилась, начала капризничать-привередничать:
— Мне у этого старика борода не нравится. Что это за скоморох бородатый? Мне и у моего боярина седая борода пуще горькой редьки опротивела. Я сама молоденькая, желаю на все молоденькое взирать! Пусть эти двое смешат меня, а старик пусть идет на поварню, поварам-кухарям в помощники. Там ему очень даже подходящее место.
Переселился Еван в поварню. Хорошо ему там — тепло, народу много, между ног ребятишки шныряют, хоть и не свои, да всё вроде внучат.
А Ядрейка с Вахрушкой остались наверху, у боярыни в чертогах.
Лежит Евпраксеюшка на лежанке, медовые пряники жует, на свое золотое колечко любуется. Пышные пальчики на руке растопырит, шевелит ими, то к себе повернет, то от себя отвернет, — зеленый камень скрытым пламенем сверкает, роняет изумрудные искры, изнутри светится. Заморская богиня Диана с двумя зелеными борзыми в зеленом лесу мелькает. Ау, Дианка! Повертывайся!
Наиграется боярыня кольцом, натешится, поковыряет перстами в блюде, выберет пряник послаще и проворкует:
— Спой мне, Ядреюшка, печальную песню.
Ядрейка старается, поет:
Как в высоком терему в златоверхоемГорько плачет девица по милому дружку.Семь дней плачет, в восьмой слезы льет.А те слезы катятся мутной рекой,Мутной рекой,непрозрачною.— Ой! — стонет боярыня. — Ой-ойешеньки! Сейчас со смеху лопну. Ой, все мое белое тело трясется. До чего же ты, Ядреюшка, смешно поешь, овцой блеешь. Спой мне еще попечальнее, я еще посмеюсь, порадуюсь!