Край вечных туманов
Шрифт:
– Несколько изречений этой зловредной женщины ясно характеризуют ее гнусные идеи и пагубную цель…
Я на мгновение перестала слушать эти бредни, хотя они довольно точно передавали смысл моих высказываний по поводу революции – видимо, здесь сказалась работа доносчиков. Я сплела свои пальцы с пальцами Изабеллы, и мне стало как будто легче.
Ну, можно ли было ожидать, что меня обвинят в спекуляциях и подкупе судей? Мне казалось, что мы находимся среди сумасшедших. Секретарь зачитывал чистейшую чепуху, мы это понимали, а люди вокруг нас, вкупе с судьями и прокурором, слушали
Когда очередь дошла до Изабеллы, было отмечено, что она – просто-напросто публичная женщина, подобранная мною и Арманом в грязи каких-то улиц и втянутая нами в омерзительные преступления.
– Каково? – прошептала я.
– Немного же они уделили мне внимания, – проговорила Изабелла.
Далее обвинительный акт переходил к остальным подсудимым. Все они были виновны в заговоре и втянуты в него виконтом де Сомбрейлем, но, кроме этого, у каждого находились и своих грехи. Кто-то обругал патриотов за казнь короля, директор театра матрионеток Луазон скверно отзывался о Марате, а его жена якобы заявила, что меры Конвента – это «свинство», еще один человек способствовал бегству Петиона, пятый зарыл в саду столовое серебро… Были перечислены и другие преступления – скупка зерна и звонкой монеты, печатание фальшивых ассигнаций, контрреволюционные речи, переписка с эмигрантами. Чтение длилось, вероятно, целый час. В самом конце обвинительный акт требовал смертной казни для всех обвиняемых.
Присяжные, слушая это, зевали.
– Переходим к допросу! – объявил председатель Дюма. Первым допрашивали виконта, как главу заговора.
– Ты принимал участие в заговоре?
– Нет, – с презрением отвечал Арман. – Все, что вы там написали, – сплошная ложь.
– Вот видишь! Ты и сейчас злоумышляешь против Трибунала!
Председатель повернул голову ко мне, оставив Армана в покое.
– Признаешь ли ты, – спросил он ухмыляясь, – что состояла в заговоре с Сомбрейлем и расточала ему свои презренные ласки?
Закусив губу, я молча и с ненавистью глядела на него. У меня и в мыслях не было отвечать. Я вообще считала ниже своего достоинства говорить здесь что-либо.
В ответ на мое молчание поднялся прокурор Фукье-Тенвиль, страшный, рябой, чудовищный, и громогласно заявил:
– Обратите внимание, что подсудимая ничего не сказала по поводу последнего замечания гражданина председателя суда. Ее молчание говорит само за себя.
После этого заявления меня оставили в покое и больше никакими вопросами не тревожили. Председатель Дюма так же глумливо-равнодушно обращался по порядку ко всем подсудимым, сидевшим на скамьях. Некоторым он задавал даже по два или три вопроса, что в этом Трибунале можно было счесть самой высшей данью судопроизводству.
Мы с Изабеллой сидели, как и раньше, сжимая пальцы друг друга. Я снова почувствовала на себе внимательный взгляд одного из присяжных и, в свою очередь, взглянула на него. В этот миг мне показалось, что я узнаю его. Он был похож на того комиссара, который как-то пристал ко мне в парке Монсо, довез в коляске до церкви Ла Мадлен и которого мы с Изабеллой обманули. Я даже помнила его имя –
Я устало вздохнула. Сейчас это не имеет никакого значения… Все присяжные проголосуют за смертную казнь, и мнение какого-то Доминика Порри – будет ли оно в мою пользу или нет – ничего не изменит.
Допрос затягивался, и судьи уже проявляли нетерпение. Дюма уже не задавал много вопросов, ограничиваясь одним, самым главным, а судья Коффиналь, едва увидев, что подсудимый намеревается что-то добавить к своему объяснению, вскакивал с места и кричал:
– Я лишаю тебя слова!
Эта фраза давно превратилась в его кличку.
Далее слово взял Фукье-Тенвиль. Речь его не была продолжительной. Он лишь развил наиболее вздорные места уже прочитанного обвинительного акта и потребовал смертной казни для всех подсудимых, за исключением одного, которого все знали как «наседку» – тюремного доносчика.
– Все подсудимые изобличены, – заключил Фукье-Тенвиль, – а закон ясен и не допускает никаких толкований.
Присяжные удалились в совещательную комнату. Нам приказали подниматься и выходить из зала. В эту минуту часы пробили полдень. Суд длился ровно два часа.
За железной решеткой, в тесной, грязной, вонючей комнате мы ждали приговора. Нам было известно, что его огласят в зале в наше отсутствие. У решетки дежурили жандармы с саблями наголо, а со двора доносились громкие голоса «вязальщиц», поджидающих новую партию.
Сейчас никто ни с кем не разговаривал. Я в ту минуту ничего не чувствовала, даже страха. Я словно впала в оцепенение. Все это было как ужасный сон…
Явился секретарь с приговором. Словно сквозь слой ваты доносился до меня его голос, утверждающий, что «все подсудимые виновны в заговоре, не имеющем себе равных в летописях народов». Все, кроме доносчика, приговаривались к гильотинированию.
– Приговор будет приведен в исполнение сегодня же, у заставы Поверженного Трона, а настоящее решение Трибунала с именами всех казненных будет распространено по всем городам Республики. Дано в Париже, 12 мессидора II года.
Громко вскрикнули и зарыдали некоторые женщины. Но в общем приговоренные были апатичны и покорны, как скот, пригнанный на бойню. Никто не протестовал, не пытался, в послед ней вспышке отчаяния, убежать, броситься на ряды жандармов. Все молчали, будто к казни были приговорены какие-то другие люди, а не они.
Тогда я встала и заявила, что я беременна. Вообще-то я полагала, что уже в приговоре будет оговорена моя отсрочка, но, поскольку ничего подобного я не услышала, я не намеревалась молчать. Секретарь, взглянув на меня из-под очков, сказал:
– Жди, тебя осмотрит врач.
– Да ведь и так все видно, – сказала я с сарказмом.
– Здесь все говорят о своей беременности. Мало ли что может изобрести заговорщица, чтобы избежать наказания!
Мне ничего не оставалось, как смириться с этим. Во всяком случае, врач, когда он явится, сразу все поставит на место.