Край вечных туманов

Гедеон Роксана Михайловна

Никто не возвращался, чтобы хоть немного отмыть меня или провести какой-то туалет. Сил требовать что-либо у меня не было. Кровотечение у меня быстро прекратилось, и я и за это была благодарна. Скинув с себя покрывало, я задремала, так и не взглянув на своих новорожденных.

Я спала долго, очень долго, а проснувшись утром следующего дня, ощутила вялость и ноющую боль во всем теле. В горле саднило и сильно кололо в груди. Теперь в помещении было холодно, и я стала натягивать на себя все, что попадалось под руку. Мне надо было, конечно, вымыться, но воды рядом не было даже для питья. Я

на миг задумалась о том, что такая грязь – это очень опасно, но какой смысл был печалиться над этим, если я все равно не могла ничего изменить? Мне надо поскорее встать на ноги.

Новорожденных рядом не было. Осознав их отсутствие, я не испытала никаких чувств. Повернувшись на бок, я увидела, что моя соседка, которая вчера бредила и металась в жару, теперь лежит спокойно. Рот ее был раскрыт, руки разбросаны. Что-то в ее позе показалось мне неестественным. Я с трудом приподнялась, чувствуя в голове странную тяжесть, и, склонившись над женщиной, дотронулась до ее щеки.

Щека была холодна, как лед. Я теперь заметила, что и губы ее уже стали синеть… Она мертва, давно мертва! Я лежу рядом с мертвой! Отдернув руку, я закричала.

– Ну, чего вы визжите? – принялась отчитывать меня сестра милосердия, прибежавшая на крик. – Неужто здесь мало визгов? Голова раскалывается! Вы что же, смерти не видели?

– Отчего она умерла? – спросила я, стуча зубами.

– Родильная горячка. Для нее это к лучшему. Отмучилась. Я устало опустилась на свой грязный тюфяк. Мне было плохо: сильно ломило затылок, покалывало в висках, во рту – сплошная горечь. Признаваться в своей болезни мне не хотелось. Все равно никто не станет лечить. Я вспомнила, что уже довольно давно ничего не ела и не пила. Но ни еды, ни питья мне не предлагали, а просить у меня не было сил – здесь каждая просьба воспринималась как вызов. Ах, лишь бы уйти отсюда поскорее… Здесь и здоровый человек заболеет. Здесь так грязно. И эти грубые сестры…

С этими мыслями я снова забылась.

…За окном лил дождь. Крыша дома протекала: каждую минуту с потолка срывалась тяжелая капля. Я открыла глаза.

– Ну, наконец-то, – произнес женский голос, и кто-то приподнял меня.

Я с трудом приходила в себя, медленно вспоминая, где нахожусь.

– Откройте рот, – приказали мне.

Я подчинилась, тотчас почувствовав, как теплая сладкая вода вливается мне в горло. Судорожно глотнув, я закашлялась, закашлялась тяжело, с хрипом и болью в груди.

Меня осторожно опустили на тюфяк. Незнакомая: пожилая женщина склонилась надо мной.

– Я долго спала? – спросила я тихо.

– Три дня.

– Что? – Я решила, что ослышалась.

– Три дня. Вы не спали, вы были в беспамятстве. – Она приложила палец к губам: – Молчите. Вы очень больны.

Я попыталась осмыслить то, что услышала. Я больна? Вероятно, это так, я ведь чувствовала, что заболеваю. Три дня… Ужас захлестнул меня, накрыл с головой, как морская волна во время шторма.

– Где они? Мои дети? Они живы? – проговорила я, превозмогая спазмы в горле.

Если эта женщина сказала мне правду, моим малышкам уже четыре дня. Только Бог знает, что с ними могло произойти за это время.

– Не беспокойтесь. Они здоровы, за ними хорошо присматривают.

Я

не поверила. О чем говорит эта женщина? О каком уходе? В этом зловонном месте никто никому не нужен.

Я думала, что женщина оставит меня, но она не уходила.

– Кто вы? – спросила я наконец.

– Я сестра Беата.

– Вы монахиня?

– Теперь так запрещено называться. Да, я была монахиней. Мне поручено ухаживать за вами.

Я все еще не верила. Мне выделили сиделку? Неужели то, что я видела, мне лишь приснилось? Та женщина, моя соседка, умерла именно потому, что за ней не было никакого ухода. Ей даже воды не подали. Почему же ко мне относятся иначе?

– За вас заплатили. Мы устроили вас здесь настолько хорошо, насколько это возможно.

Я равнодушно огляделась. Это была все та же комната, но теперь пространство вокруг меня было свободно. Все тюфяки были перетащены в противоположный конец комнаты, к двери. Несколько больных женщин лежали прямо на соломе, совсем без одеял. Я же была тепло укутана и, по здешним меркам, устроена просто с комфортом: моя голова покоилась на мягкой подушке, грязный тюфяк был застлан свежей простыней.

– Человека, который заплатил за все это, зовут Порри. Он хотел сразу забрать вас отсюда.

– Почему не забрал?

– Вы были так больны, что вас не решились трогать.

Сестра Беата кормила меня жидкой пищей с ложечки, но я даже не смогла доесть до конца. Болезнь возвращалась, тревожный сон одолевал меня, я вся пылала. Связь с реальностью я надолго утратила.

5

Я была без памяти, и понятие времени совершенно для меня не существовало. Но наступил день, когда все вдруг закончилось, затихло – и бешеные ознобы, терзающие меня, и невыносимый кашель с вязкой мокротой, и невероятная горячка, от которой, казалось, легко могла свернуться кровь.

Странный покой охватил тело. Я пошевелила рукой, потом пальцами. Да, я жива. Только вот тело стало таким легким, невесомым, почти бесплотным, я ужасно плохо ощущаю его.

Мне не долго пришлось оставаться в этом спокойствии; чья-то рука коснулась моего лба, чей-то голос произнес:

– У нее облегчение, гражданин Порри: пожалуй, теперь вы можете забрать ее.

– А она не умрет по дороге?

– Вот этого я не знаю. По-моему, она может умереть в любую минуту.

Мне было все это безразлично. По-прежнему не открывая глаз, я чувствовала, как чьи-то руки одевают меня и укутывают в теплые, мягкие вещи, усаживают в глубокое кресло, куда-то везут. Я ничего не понимала. Мои чувства так притупились, что от всех движений, направленных на меня, я ощущала лишь легкие, едва слышные прикосновения.

Меня увезли. Видимо, в какой-то коляске. Я очень отчетливо чувствовала холодный влажный ветер на своем горячем лице; он принес мне некоторое облегчение. Потом слабость усилилась, и я снова забылась.

Очнулась я от мягких теплых прикосновений влажной губки к телу. На мне не было никакой одежды, и женщина в белом фламандском чепчике обтирала меня губкой, смоченной в душистой воде. Я невольно застонала от удовольствия. Женщина подняла голову и сказала в сторону:

– Доминик, Доминик, успокойся: она жива еще.