Край
Шрифт:
— Ну, а наркотики? — спросил Лузгин. — Что, и про это знают?
— Конечно, знают. Откуда деньги — откупаться? Гарибов ведь без ящика «зелёных» отсюда не уйдёт, он же всё тут спалит без разбора. На пшенице столько бабок не наделаешь. А Махит молодец. До него тут — полный беспредел. А он всё построил, наладил: кто, когда, кому, сколько… Так ведь лучше, проще контролировать.
— Кому проще?
— Да всем, — рассерженно ответил Дякин.
Ты слишком долго здесь живёшь, Славка, подумал с печалью Лузгин. Но в чём-то ты прав, тебя можно понять. Беда в том, что понять можно каждого: и тебя, и Гарибова, и Соломатина, и многоликого Махита, и пьяного Узуна с пулемётом. Одного нельзя понять:
— Вы же, суки, губите Россию, — отчётливо произнёс Ломакин, сидя на месте убитого Саши.
— Пошёл ты со своей Россией, — сказал Славка Дякин, и оба сунулись грудью к столу. — Ну, где твоя Россия? Оглянись, блин: где она? Поди вон на улицу и покричи — Роо-ссии-я! — авось тебе ответят.
— Ну, так тоже нельзя. — Лузгин укоризненно развёл руками над столом, едва при этом не свалив бутылку. — Человек без государства жить не может. Ему узда нужна, иначе он соседу глотку перережет. Государство — это наказание нам за то, что сами по себе мы, люди, устроить жизнь не в состоянии. Об этом, кхм, — он не к месту закашлялся, — говорит весь ход мировой истории. Да, государство — зло, однако неизбежное, а потому разумный человек обязан, так сказать, государству способствовать. Крепить его и даже, кхм, любить, как ни странно…
— Ты страну и государство-то не путай, — неожиданно для Лузгина принял дякинскую сторону Ломакин. — Тебя послушать — так государство — это что-то такое, хрен знаешь, великое, над всеми, вроде Господа Бога. А для меня твоё государство — это, блин, обуенная свора чиновников, которые расселись снизу доверху и жрут мои деньги. Они меня грабят и мне же приговаривают: служи нам, сука, служи лучше! Крепить — любить, ты говоришь? На, выкуси… От локтя и выше. Сопротивляться государству, бороться с ним до самых последних сил — вот задача каждого разумного человека. — Было видно по всему, что фразы эти Валентин давненько выстроил в уме и прочно застолбил.
— Не понял, Валя! — Лузгин повысил голос. — То говоришь, что, мол, губим Россию, то призываешь всех бороться с государством. Не вяжется, Валя, не вяжется!
— Россия, Вова, — это люди. А вы их гоните в могилу наркотой. И государство гонит их в могилу — обираловкой своей. Все кричат — и пресса, и чиновники: люди разучились работать! Люди не хотят работать! Так ведь правильно! Какого хера вкалывыть на дядю? А дядя себе вон какой билдинг зафуячил и за мной на «мерседесе» гоняет — ся: отдай, падла, налоги, отдай, мне пенсионеров кормить нечем! У нас, говорит, херовая демографическая ситуация: на каждого работающего — три пенсионера. Себя он, сволочь, почему-то тоже работающим считает, вот что обидно, блин, до смерти… Ну ладно, пусть даже четыре! Так ты мне дай этих четырёх стариков — я их сам одену, обую, накормлю и спать уложу. Но этой сволочи на «мерсе» — во ему, понял? Во твоему государству!
— А страну я люблю, кто же против, — сказал Славка Дякин, и получилось так, что спорить начали они с Ломакиным, а крайним в перепалке выперся Лузгин. — Но и людям надо как-то выживать. Мы, прости, вымирать не подписывались.
— Да разве я не понимаю? — заорал Ломакин, сунув к дякинскому носу напружиненный кулак. — Но есть предел, есть край, ты понял? Наркота — это предел. И Гарибов с Махитом — это тоже предел. Дальше — всё, дальше рабство. И конец всему, ты понял?
— Значит, Махита к стенке, наркоторговцев — к стенке… Наркоманов — тоже к стенке? — спросил Лузгин.
— Тоже к стенке, — ответил Ломакин. — Хирургия, дружище, по-другому нельзя, по-другому не справимся.
— Ты сошёл с ума, Ломакин.
— Не, это вы сошли с ума, это вы ни хера тут не видите. А когда увидите — будет поздно. Я про себя вот так вот думаю: торговцев кончать сразу
— Да и так уж из них почти никого в Тюмени не осталось, — сказал Лузгин.
— А раньше что было, ты помнишь? А здесь что творится, ты видел? Ни хера вы не видите, вы глаза закрываете…
Уж сколько раз Лузгин давал себе зарок: не спорить пьяным с пьяными. Вот молодец же Славка Дякин — выдал своё и помалкивает, а ты собачишься, и ладно бы ещё — от сердца, от ума, а то ведь просто по инерции упрямства. И так ли уж ты не согласен с Ломакиным? Разве тот же сквозняк не гулял у тебя в голове? Но Ломакин сказал это вслух, а ты даже в уме поленился — нет, не ленился, а просто не хотел додумать до конца. Вот почему тебе Ломакин неприятен, вот почему ты споришь с ним и никак не можешь переспорить.
Хотя бы однажды ты встал на брифинге и в лоб спросил: куда девались наркоманы и бандиты? Нет, ты сидел, черкал в блокноте, когда другие вставали и спрашивали. Но тем, другим, ты тоже не завидовал и даже потихоньку их презирал, ибо смелость их была дешёвкой, публичным выпендрёжем перед коллегами и властью, и даже была на руку власти, создавая видимость свободы и, сплюнуть хочется, гласности. Потому что не было ответов. То есть они были — многословные до тошноты и до весёлой наглости пустые. И тот, кто в голос задавал вроде бы опасные вопросы, многозначительно кивал этой пустоте и многословию: дело сделано, тема закрыта. А ведь помнится время, когда действительно не боялись и спрашивали по делу и заставляли отвечать — начало девяностых, и тиражи газет были такие, что типографии к утру не успевали отпечатать, и всем не хватало бумаги. Потом бумаги стало завались, и появилась куча телестанций, а журналистика кончилась как таковая — по крайней мере, в представлении о ней лауреата разных премий Лузгина. Он вспомнил, как на одном из семинаров столичный умненький специалист с бородкой, в добролюбовских круглых очках, произнёс как нечто само собою разумеющееся, что обслуживать власть есть одна из задач журналистики — коли первая платит последней. Лузгин затем подвыпил на фуршете и изливался на очки изящным ядом, и было как сейчас с Ломакиным: чем слово ближе к правде, тем невыносимей его слышать из чужих уст.
— Как-то всё у тебя, Валя, просто получается, — сказал Лузгин. — Одних туда, других сюда… Хотя — не знаю, чёрт. Может, ты и прав. Может, так и надо — просто и ясно. И даже не сейчас, а много раньше… Ну, не знаю, Валя, извини.
Ломакин шлёпнул Лузгина по плечу:
— Не горюй, Василич. Давай выпьем.
Что за привычка у людей толкать его, шлёпать, похлопывать, тыкать и стукать. Вон Дякина никто не шлёпает. Что же такое проступает в нём, Лузгине, ущербное, провоцирующее людей всё время понукать его и встряхивать, словно он часы с подзаводом.
— Как жалко Сашу, — проговорил Лузгин, двигая стаканом по клеёнке. — Какого чёрта он связался с Николаем?
— А ты куда смотрел?
Лузгин давно ждал, когда же Дякин это скажет, и даже злился на него: сказал бы сразу — стало бы полегче. А тут, едва лишь Славка не сдержался, как прорвало и Лузгина — он принялся кричать на Дякина, что тот плохой хозяин, зачем ушёл, ведь знал про Николая, кто он такой и чем всё может кончиться, вот всё и кончилось убийством; а Славка отвечал, что он в деревне не начальник и не сторож никому.