Крайний
Шрифт:
Ну хоть что-то же ж осталось при мне. Хоть какое-то сведение, за которое можно уцепиться и вытащить себя за чуб из пропасти. Но я не упустил, что чуба у меня как раз и не осталось. Хоть и на временной нервной почве, но не осталось. Ни волосинки. Я понимал, что тянуть надо за другое. За кишки. Беспощадно.
Сидеть на месте не соответствует моему характеру. Надо было срочно ставить точки в своей судьбе на данном этапе.
По плану — Остёр. Янкель.
От мокроты, холода и голода я впал в невесомость. Не помню, как добрался,
Очнулся ранним утречком у Янкелевой хаты. Вошел на правах хозяина. Дверь не закрытая, я и вошел. Стучаться и не попробовал. Как чувствовал.
Янкель пил узвар. Видно, соседка принесла.
Пригласил к столу:
— Тут и груши, и сливы сушеные, и яблочки. Пей, Нишка. А то ты бледный и чахлый. Девки любить не будут.
Я присел. Налил из глечика. Выпил стакан. Налил второй. Выпил. Янкель мой аппетит встретил одобрительно.
— Еще картошка есть. Будешь?
Я согласился, что не против.
Ем картошку и молча посматриваю на Янкеля.
Потом говорю:
— У тебя для меня никакой новости нет?
— А какую новость тебе надо?
— Мне про Субботина надо.
— Про Субботина, — Янкель оскалился. — А что про него нового? Я тебе от себя скажу: успокойся. Не бегай. Живи себе, как жил.
— Янкель, не крутись. Я только от Субботина. Он мне про тебя рассказал. Про лимонку и так и дальше. Про то, что ты на Наталке мечтаешь жениться и она вроде тоже. Так знай: я уже Наталку за себя взял. Она в октябре родит. Двойню. И дети у нее — мои по всем статьям. Ты нас с ней не найдешь. Мы пристроились в сильно надежном месте. Я бы мог тебе и не сообщать. Но у меня есть совесть. А у тебя совести нету. Ты меня подбил хату переписать на чужих людей. Может, ты с этого что и получил. Ты меня заграбастал своими лапами, чтоб я в подполье убрался под твоим распоряжением. А теперь мы оба свободные. Оба ни при чем. Ты при своем остался. А я без хаты. Нравится тебе такое?
Янкель поднялся надо мной и сказал:
— Повтори, Нишка, что ты придумал.
Я повторил про хату и про свободу.
Янкель говорит:
— Не про то. Про Наталку повтори.
Я повторил.
Янкель задумался. Пошел к окошку. Уставился на улицу. Я тоже встал, и вместе с Янкелем направил взгляд в окошко. Смотрим вдвоем и ничего не видим. Дождь идет. Заливает видимость.
Янкель первый говорит:
— Про хату ты прав. Поспешил я. Но мне есть оправдание. Я от чистого сердца. Хоть роли не имеет. Забирай мою. Что та хибара, что эта. Ничем не хуже. Забирай. Зараз пойдем и на тебя перепишем. Согласный?
Я молчал. Помолчал, помолчал и кивнул головой. В знак согласия.
Янкель вел дальше:
— А Наталка… Что ж, если у вас любовь и дети, то я в стороне.
Я улыбнулся, хоть по опыту знал, что показывать свое счастье никому нельзя.
Янкель придвинулся ко мне, схватил за пиджак и брызнул в лицо слюной:
— Только я тебе не верю. Пускай она сама скажет. Своим голосом. И про детей, и про любовь. И про то, как она с тобой спит. Тогда я поверю. Тогда для тебя, Нишка, полная свобода наступит. Пока не услышу, лимонка при мне.
Я
— Нет, Янкель. Наталку я не выдам. Рви свою лимонку. Рви на весь Остёр. Вместе на воздух полетим.
Янкель развернулся на сто восемьдесят градусов, кинулся под кровать, нашарил там что-то, поднял руку и закричал:
— Сейчас рвану.
В кулаке лимонка. Сколько я их побросал за войну — не посчитать. Я такие лица, как у Янкеля, наблюдал во время атаки или когда у людей оставались последние секунды до смерти. Не испугался.
Но говорю:
— Давай, Янкель. Рви. Только насмерть чтоб. А то калеками останемся, на пару будем на обрубках ползать, безрукие, просить, чтоб добрые люди штаны нам расстегивали-застегивали. Давай.
Привычка — большое дело. Отвык Янкель в людей снаряды направлять. Отвык.
Субботин у него лимонку отнял. И я отнял. В целости себе в карман положил.
И говорю:
— Давай встретимся где-то на ничейной полосе. Я Наталку приведу. Пускай она сама выберет, с кем остаться. Если с тобой, — я без звука ухожу, вы меня никогда не увидите и не услышите. Если она меня с собой оставит, — ты уходишь. И хата твоя за нами остается. Нам в Рыкове делать нечего. В Рыкове хату продадим.
Янкель хмыкнул. Но я понял, что он согласен.
Назначили встречу недалеко от Козельца, на хуторе Болотном. И я, и Янкель место знали еще с войны, и теперь нам было известно, что там все брошенное. Немцы спалили и потом никто не позарился на пепелище.
— Сегодня, — говорю — 29 сентября. Встретимся 31-го.
Конечно, я мог и не ходить к Янкелю. Но я хотел по-честному. Я себя тянул изо всех сил. Как и положено человеку.
Лимонку закинул далеко в поле. Рванула громко.
Наталка встретила меня по-доброму. Волновалась, куда пропал. Я заверил ее, что все в порядке. Что я видел Янкеля и предоставляю ей выбор. Она как будто ждала подобного поворота.
Спросила одно слово:
— Когда?
Я сказал.
Израиль с Саррой нас обхаживали, обглаживали. Сарра сварила куриный бульон с клецками, начинила шейку мукой и потрошками. Обедали празднично.
Израиль держал речь:
— Мы сомневались про тебя, Нисл. Мы твоего отца знали в Чернобыле. И всю семью его несчастную. И раввина Нисла Зайденбанда знали. Мы с тобой не делились воспоминаниями, потому что ты не в курсе и не надо тебе.
Я вставил слово:
— И не надо мне. Точно, Израиль, — я решил, что не буду расстраивать людей своим лишним знанием, а то далеко можно зайти.
Израиль продолжал:
— И видим теперь, что ты не в отца. Что ты старость уважаешь. Спасибо тебе, дорогой Нисл. Хорошо считается, что сын за отца не отвечает. И я тебя прошу, не отвечай. Потому что ты ни в чем не виноват за него. Ты это своим примерным поведением доказал. Сарра мне намекала, что ты нас бросил с посторонней женщиной. Но я не считаю, что Наталка нам посторонняя. Она нам дочка, а ты нам сын.