Крайняя маза
Шрифт:
– А что, Паша и в самом деле посадил бы на его место другого? – спросил Смирнов.
– Факт, – хмыкнул Стылый. – Центнер веников не вяжет. И приговоренных у него полно.
– Без сомнения не вяжет... – подтвердил Борис Михайлович.
– Негодяй, – выцедил Евгений Александрович. И оглянулся по сторонам, вдруг осознав, что поведанная Марьей Ивановной трагедия происходила не где-нибудь, а в комнате, в которой он находится. " Если бы я знал, порезал бы его на кусочки, сложил бы в ведро и пошел собак кормить. Ей богу, пошел бы" – подумал
– Да нет, почему негодяй, – едва заметно покачал головой Борис Михайлович. – Отнюдь. Просто обществу надо было делать из него не гангстера, а театрального артиста или кинорежиссера... Или чекиста на худой конец.
В комнате, тускло освещенной настенным светильником, воцарилась тишина. Первым ее нарушил Стылый.
– Помните те пять минут, которые Центнер отвел своему утопленнику на освобождение? – сказал он, позевывая. – А вы не подумали, что пока мы тут рассуждаем на тему особенностей психики Центнера, четыре из наших пяти минут уже истекли?
– Что вы... – испугался Борис Михайлович. – Неделю я еще проживу. Я уже освоился.
– Это ваш Женечка неделю проживет с его лишними килограммами веса, потому как подкожный жирок – это не что иное, как вода, – ласково посмотрел на начальника Стылый. – А вы, худосочный язвенник, через сорок восемь часов загнетесь на всю катушку...
– Дурак, чему ты радуешься, – недовольно скривился Смирнов. – Ты упустил из виду, что скончавшийся первым, отравит жизнь оставшимся. Отравит в прямом и переносном смыслах.
Борис Михайлович воспрянул духом. Смерть его тем или иным образом огорчит трех человек. Это радовало. На воле рассчитывать на это ему не приходилось.
Евгений Александрович смотрел на Марью Ивановну. Она смотрела на него. Они вспоминали себя, счастливых, счастливых вдвоем, счастливых там, недалеко, всего лишь за этой стеной.
В комнате стало тихо. Было слышно, как тикают настенные часы. Они показывали девять утра. Борис Михайлович не выдержал первым. Описавшись, он притворился, что спит. В девять пятнадцать спали все.
5. Уронить на Марью Ивановну...
Первым проснулся Смирнов. В комнате пахло мочой. Мария Ивановна, казалось, не дышала. Борис Михайлович похрапывал с присвистом. Один из свистов разбудил Стылого. Протяжно и звучно зевнув, он обернул лицо к Смирнову и спросил, отирая пальцами уголки глаз:
– Что вы, граф, предпочитаете на завтрак?
– Два яйца всмятку, тостики и кружку крепкого чая с молоком. Можно еще пару бутербродов с ветчиной, тарелку наваристого борща с косточкой побольше, пару котлет из жилистого мяса и бутылку хорошего портвейна. Потом хорошо пойти в огород, закурить "Captain Black" со сладким фильтром и посмотреть, как растут баклажаны. Но это летом, на даче. А зимой или осенью лучше оставаться в постели до обеда.
– С любимой женщиной?
– Естественно, виконт. Я сплю только с любимыми женщинами.
– Ты чего-нибудь придумал?
– Да. Во сне я увидел тот сейф.
Смирнов указал подбородком на двухкамерный несгораемый шкаф, стоявший за Марьей Ивановной.
– Гм... – задумался Стылый.
– Если его уронить на Марью Ивановну, то это так не идущее ей платье может разойтись по швам.
– А ее тебе не жалко? Хорошая женщина, сам ведь говорил...
– Я думаю, что с ней ничего не случиться, – спрятал глаза Смирнов. – Тем более, что я в голову не возьму, как его уронить. Телекинез тут не поможет, он весит килограмм двести.
– Телекинез?
– Нет, шкаф.
– А что если его опутать, как лилипуты Гулливера? Надергаем волос, – Стылый бросил взгляд на длинные роскошные волосы Марьи Ивановны, – накрутим прочных веревок и...
– Слушай, Шур. Сдается мне, что ты мне паяльника простить не можешь, – заметив взгляд собеседника, – покачал головой Смирнов.
– Да нет, почему... Напротив, я тебе за него благодарен. На следующий день после того, как ты общался с моей задницей, я к врачу-проктологу ходил и он сказал, что в скором времени я смогу навсегда забыть о геморрое. Выжег ты мне его.
– Да, есть такой клинический метод, – покивал Смирнов. – Мне дед рассказывал. Если рецидив будет, заходи по-свойски. Со своим паяльником.
Они говорили, чтобы не думать о стремительно приближающейся смерти. О жажде, которая скоро станет невыносимой, о первой смерти, о том, что скоро в живых останутся трое, затем двое и один.
Борис Михайлович всхрапнул во сне.
– Смотри... – Стылый указал глазами на шкаф. – Поверху бордюрчик с прорезями. Прямо барокко.
– Не, это – рококо, но веревочка с кошкой точно зацепиться.
– А на Борисе Михайловиче гвозди лежат. Если их достать, то кошек можно понаделать...
– Волос Марьи Ивановны не хватит, – посмотрел на женщину Смирнов. Она по-прежнему беззвучно спала.
– У тебя тоже длинные... – сказал коротко подстриженный Стылый.
– Все равно не хватит.
– Хватит, не хватит, все равно надо что-то делать. Мы же резвимся, что тут таить, резвимся, чтобы не скулить. На шесть дней никаких слез не напасешься. А если еще Мария Ивановна захлюпает, я затылок об свой пиджак разобью. Терпеть ненавижу женские слезы.
– Слушай, я, кажется, что-то придумал, – уставился в пол Смирнов. – Смотри, это же ковролин. Классный импортный ковролин. Его верхний слой запросто можно на нити распустить. Классные, крепкие капроновые нити.
Они начали ковырять покрытие ногтями. У Стылого, дуайена по сроку пребывания в бетоне, они были длиннее и жестче, и он первым добыл нить.
Длина комнаты составляла что-то около пяти метров, такой же длины получилась и надежда.
– Нить Ариадны, – изрек Смирнов.
– Соломинка для утопленников в бетон, – поправил его Стылый. – Фиг выдержит.