Кречет - 1

Бенцони Жюльетта

"Сеньор де Ботлуа де Лезардрие дю Плесси-Эон де Кермено де Коэтмер де Баракк..."

И одновременно он услышал голос аббата де Талюэ: "Его звали Пьер..."

Могло ли так случиться, что судьба наконец свела его с тем, кто всю его короткую жизнь казался ему недостижимым миражем? Потрясенный, он наклонился над неподвижным телом, жадно всматриваясь в свое собственное отражение... Отражение, которое так хорошо объясняло ненависть его матери к нему, к сыну, ненависть, которая росла с каждым годом, по мере того как рос он сам, и по мере того как увеличивалось

его сходство с человеком, воспоминание о котором вызывало в ней отвращение.

Глядя на это неподвижное лицо. Жиль испытывал радость, смешанную с отчаянием, и по этому отчаянию он понял, что сердце его не обманывало. Ему всегда так хотелось сблизиться с этим человеком, так хотелось отдать ему всю свою любовь, которая Мари-Жанне была не нужна... И вот его желание исполнилось! Но этот человек умирал, даже не зная, что причиняет этим боль сыну, и невозможно было дать ему хоть немного нежности и ласки.

Как бы сквозь туман Жиль услышал голос Акселя Ферсена:

– В Бресте, перед дуэлью.., вы мне сказали, что не знаете вашего отца, что...

– Что я незаконнорожденный? Не бойтесь этого слова, господин граф! Я к нему привык...

– Я не боюсь его. Ведь были знаменитые незаконнорожденные... Как звали вашего отца?

– Пьер... Пьер де Турнемин.

– А вы знаете.., какой у него был герб?

– Щит с лазоревыми и золотыми полями и девизом "Aultre n'auray...".

Не говоря ни слова, швед что-то вложил в руку Жиля, чьи пальцы инстинктивно сжались. Это был тяжелый золотой перстень с эмалевым изображением герба, только что описанного Жилем.

Затуманенными от слез глазами он секунду без удивления смотрел на синий с золотом перстень, затем осторожно, с безграничной почтительностью коснулся его губами и отдал Ферсену.

– Где вы нашли это? У него на пальце?

– Нет. Он носил перстень в маленьком кожаном мешочке на шее. Впрочем, я сейчас положу его обратно.

Швед сделал это так осторожно, что раненый ничего не почувствовал, но потом он снова заметался на своем ложе, слабо стоная.

– Он тяжело ранен, не правда ли?
– голос Жиля дрогнул, а сердце сжалось.
– Он умрет...

– Скорее всего... Пуля попала ему в левое бедро, но он может прожить еще несколько часов... или даже дней. Пока что он находится под действием снотворного, которое ему дал мой верный Свен, а он кое-что смыслит в медицине.

И только тогда Жиль заметил человека, сидевшего возле кровати. В отличие от других слуг, он не носил ливрею, а был одет в простой черный костюм. Лицо его не было знакомо Жилю.

– Вы его не знаете, - объяснил граф.
– Он у меня только с весны. Моя сестра София волновалась за меня и прислала его служить мне. Ваш отец будет в хороших руках...

Это слово тронуло Жиля, но он все же запротестовал:

– Не называйте его так, сударь. Он, может быть, не захочет...
– оборвал он свои слова.

Швед пристально взглянул на молодого человека.

– Учитывая то, кто вы такой, это бы меня удивило. Или мы оба

ошибаемся, и он не ваш отец, так как в таком случае он бы не заслуживал такого сына.

Раненый стонал все сильнее, и Свен отвел обоих мужчин на другой конец палатки.

– Ему надо отдохнуть, - сказал он.
– Я сделаю так, чтобы он проспал до вечера.

– Можно мне остаться с ним?
– умоляюще попросил врача Жиль.
– Я не буду мешать, я не...

– Нет. Ему немного лучше, и я думаю, что к вечеру он придет в себя. Тогда милости прошу!

– Приходите поужинать со мной!
– сказал Ферсен.
– Если что-то случится, не беспокойтесь, я вас позову! Оставьте мне вашего индейца, я пошлю его к вам в случае необходимости, и доверьтесь мне, друг мой. Мне кажется, послав мне этого раненого, рука Господня простерлась над вами. Положитесь на меня, я помогу ему всем, чем смогу. Во всяком случае, я приглашу одного из армейских священников.., если только тот согласится переступить порог жилища протестанта!

Граф по-братски обнял молодого человека и вывел его из палатки. Снаружи его ждал Понго.

Скрестив на груди руки, индеец стоял, словно статуя из красного дерева. Со своей обычной невозмутимостью он, не говоря ни слова, выслушал приказ Жиля остаться в распоряжении графа Ферсена и сел, поджав ноги, у входа в палатку, чтобы ждать без еды, без питья, без движения столько, сколько потребуется тому, кому он отдал себя целиком и полностью.

Жиль возвращался, как лунатик, ничего не видя и ничего не слыша. По дороге ему попадались солдаты, ликующие оттого, что простой кусок белой ткани заменил на развалинах осажденного города английский флаг. Капитуляция! Корнуоллис сдался и просил о переговорах. Они могли стать концом пяти лет борьбы и лишений, но впервые Жиль почувствовал, что не имеет к этому отношения. Для него сейчас было важно одно - только что пережитое потрясение.

Он побежал, не разбирая дороги, и наткнулся на Тима, который, смеясь, преградил ему путь.

– Эй! Куда это ты мчишься сломя голову? Ведь победа, радость, а у тебя вид, точно ты вернулся с того света...

– Может, и вернулся! Я даже думаю, не схожу ли я с ума.., или это просто сон. За один лишь час... я пережил.., невероятное!

Смех Тима оборвался. Обняв своего друга за плечи, он вгляделся в его осунувшееся лицо.

– Друг, - серьезно сказал он, - может понять даже невероятное. А я твой друг! Рассказывай...

Тим увлек юношу в палатку, заставил проглотить изрядную порцию рома, запасы которого у него были, казалось, неиссякаемы, и с удовольствием отметил, что краска возвращается на посеревшее лицо его друга.

– Говорят, тебя вызывали к шведскому полковнику, - сказал он.
– Лафайет рвет и мечет, и он, может быть, прав, если это Ферсен довел тебя до такого состояния.

– К черту Лафайета с его бредовыми идеями!
– закричал Жиль.
– То, что Ферсен сделал для меня, во всем мире еще, пожалуй, только ты мог бы сделать. Вот послушай...