Кречет. Книга IV
Шрифт:
— Не знаю, — сказал он и внезапно встал.
Сделал несколько шагов по каюте, заставленной шкафами с картами. — И, честно говоря, даже не представляю, что тут можно сделать.
— Другими словами, ты позволишь «этой» произвести на свет незаконнорожденного ублюдка? И дашь ему свое имя?
Жиля поразил свирепый тон кормилицы. Он посмотрел на нее с удивлением, словно видел впервые в жизни.
— Что за выражения? Сам-то я кто?
— Тут другое: господин де Турнемин не знал о твоем рождении. Ты дитя любви, а не супружеской измены. И отец твой, и мать были из порядочных бретонских семей. А в ее ребенке течет кровь сицилийского распутника. И ты не имеешь права давать ему имя, что завещал тебе, умирая, отец.
— А кто тебе сказал, что
— Нет, за влюбленного, то есть за человека, способного на любые безумства.
Жиль остановился у окошка, повернувшись спиной к старухе, и стал наблюдать, как вскипает на гребне черной волны белая пена.
— За влюбленного, говоришь? — вздохнул он наконец. — Когда-то я, и правда, был влюблен. Я любил Жюдит больше всего на свете. Возможно, потому, что это было первое большое чувство. А теперь… Сам не знаю. Красота ее пробуждает во мне желание, это верно… но не любовь.
— Короче говоря, теперь ты в своих чувствах не уверен, — подвела итог Розенна и спокойно добавила:
— А потерял ты уверенность после того, как увидел Мадалену…
На этот раз Турнемин обернулся и взглянул на кормилицу с любопытством. Когда она рядом, от нее ничего не скроешь… Нет на свете глаз зорче, чем глаза материнской любви.
— И это тебе известно? — пробормотал он, несколько смутившись.
— Мне известно, как она тебя любит. Это же слепому ясно. А вот что ты к ней испытываешь, я не знала…
— Зато теперь знаешь… но больше, прошу тебя, давай не будем об этом говорить. Тем более, что новая любовь никак не устраняет сложностей, что связаны с беременностью моей жены.
— Ты так считаешь?
От безмятежности Розенны не осталось и следа, так тихая летняя ночь разражается бурей.
— Если б в наше время женщина нарушила супружескую клятву, ее бы попросту утопили.
Никогда Турнемины не позволяли той, что обесчестила себя, производить на свет дитя греха… даже если ее оставляли в живых…
— Однако в округе было немало незаконных детей хозяина. Розенна! Розенна! Успокойся! Я тебя не узнаю. Бог мой, да ты советуешь мне утопить Жюдит!
— Куда уж тебе, — проворчала кормилица.
Гнев ее испарился: она легко впадала в ярость, но быстро отходила. — Хотя лучшего выхода и не придумаешь. Кроме зла, эта женщина ничего тебе никогда не приносила. Пора ее остановить…
— А Божий гнев? Ты что, хочешь погубить мою бессмертную душу? Нет, Розенна, — он обнял еще крепкие плечи старухи, — мечтать о гибели ближнего своего — это на тебя совсем не похоже, и пообещай мне, что не будешь пытаться навредить Жюдит… или ее будущему ребенку.
— Значит, ты позволишь ей родить?
— Еще не знаю. Дай подумать. Не прошло и десяти минут, как ты сообщила мне эту новость… но только никогда я не стану покупать себе свободу ценой преступления.
— Делай, как знаешь, — стояла на своем Розенна. — Но не воображай, что я когда-нибудь возьму на руки дитя распутника.
— Я тебя и не прошу… Тем более, что время придет, и сердце подскажет тебе, как поступать.
— Что ты выдумываешь?
— Я же прекрасно знаю тебя, нянюшка: ты таешь от детской улыбки. И отлично понимаешь, что невинное дитя не отвечает за преступления родителей.
— Конечно, но ребенок может унаследовать их пороки и изъяны. Если хочешь подумать, думай, только не забывай, как важно это решение для твоего будущего и будущего всех, кто тебя окружает. Одного врага ты уже везешь на своем корабле, скоро их может стать двое, а где двое, там и заговор…
Этим громким предупреждением Розенна закончила свою речь и вышла, оставив Турнемина во власти невеселых дум. Он собирался стать основателем нового рода на берегах Роанока — необычный же будет род.
Внешне все выглядит вполне пристойно: офицер французской королевской гвардии, сражавшийся за независимость Америки, хочет обосноваться на новых землях с молодой женой, верными слугами… и детьми. Но это только на первый взгляд… Стоит
От тяжелых мыслей и щемящей боли в сердце Жилю стало тесно в кают-компании, и он вслед за Розенной вышел на свежий морской воздух. Перепрыгивая через ступени, он взлетел на полуют, отпустил штурвального, как делал уже не раз, и сам стал управлять парусником. Всякий раз он испытывал почти животное удовольствие от того, как подрагивает красавец корабль у него в руках, как послушно, словно выдрессированный зверь, он отвечает на малейшее движение румпеля.
Ночь была черна, небо темно, море волновалось. На некоторое время Жиль постарался забыть обо всем, радуясь ощущению слияния с судном. Верный хозяину, «Кречет» летел по волнам мягко, без толчков, хотя гребни валов взметались довольно высоко. Однако постепенно отрава новости, принесенной Розенной, проникла в его кровь, и Жилю захотелось вдруг повернуть назад, обеспечить, добравшись до Франции, будущее тех, кто доверился ему — благодаря сокровищам Турнемина он теперь разбогател, — а затем удалиться и в одиночестве бороздить — только он, парусник и экипаж — далекие океаны, стать корсаром, может, даже и пиратом, круто переменить судьбу, бездумно растрачивать жизнь, пока наконец душа его, в упоении последнего боя, не устремится в вечность…
Желание повернуть было так сильно, что Жиль невольно отыскал взглядом вахтенных, дежуривших на наиболее важных для управления кораблем постах, потом рупор, в который капитан Малавуан отдавал приказы. Тут он заметил Менара, второго помощника, тот мерил шагами палубу от фока к бизань-мачте и обратно. Турнемин уже собрался окликнуть его и послать за капитаном, чтобы сообщить тому о своем решении, несомненно, безрассудном и абсолютно недостойном настоящего мужчины, как вдруг на палубе, со стороны кают, которые занимали дамы, появилась еще одна фигура. Между полами черной накидки мелькнул подол белого платья, а на откинутом капюшоне распустился ослепительный цветок золотистых кудрей. Сердце молодого человека забилось: Мадалена, наверное, вышла подышать свежим воздухом, прежде чем запереться на ночь в тесной каютке, где девушка ютилась вместе с матерью.
Жиль видел, как Мадалена прошла по палубе, как поздоровался с ней любовавшийся на звезды Понго, потом ей сказал что-то Пьер Менар и проводил девушку взглядом, как она облокотилась на поручень, придерживаясь рукой за вант, когда судно потряхивало, и стала смотреть на воду.
Одного лишь появления светловолосой красавицы хватило, чтобы Жиль решительно отбросил мрачные мысли и забыл о своем желании бежать на край света, — так порыв ветра разгоняет на небе облака. Вернуться во Францию, высадить там друзей и уплыть в одиночестве значило для него отказаться от возможности видеть Мадалену, лишить себя сладкой боли мечтаний о той, которая — он это знал — никогда не будет ему принадлежать. Но девушка уже заняла в жизни Турнемина столь значительное место, что не видеть ее, не слышать стало для молодого человека подобно смерти. К тому же, что еще важнее, Турнемин не имел права нарушить слова, данного Пьеру Готье в ночь, когда они обнаружили сокровища, что отныне он всегда станет заботиться о его семье и никогда ее не оставит… И «Кречет» продолжал свой путь к Америке, а его пассажиры даже не подозревали, что судьба их чуть было не сделала крутой поворот.