Кремль. У

Иванов Всеволод Вячеславович

— Но увязли вы не настолько, что и нет эффектного выхода, товарищ Савченко, и вы, товарищ Жмарин.

— Какой же эффект нам доразвернуть?

— Выход и простой, и сложный. Простой потому, что я являюсь инициатором данной простоты, а сложный потому, что дело за вами — создавать эту сложность или нет. Я причислен, товарищи, к части поэтов, правда, но кроме того, я уполномоченный по вербовке рабсилы для Шадринского металлургического комбината. Вот вам цифры…

Я впрыснул цифры, просмотрел пространства, присоединил к ним климат и охоту,

на всякий случай, и после последовательного соединения вытащил главное заключение:

— Как видите, товарищи, совершенно необходимо менять вам место. Там, на широком масштабе, развернем мы ваши методы и ваши навыки. Митричук! С тобой будут пить водку самые смелые люди Союза.

Обеденный перерыв кончался, да и, кроме того, к нам шел технорук Васильев. Я успел сунуть бригадирам свой адрес. Жмарин нерешительно мял адрес в пальцах, а затем сунул его в карман. Ясно, я нанес ущерб гвоздильному заводу.

— Ты сколько жалованья-то получаешь? — спросил вдруг Жмарин.

— Триста.

— И суточные, небось?

— Обрушиваются и суточные.

Жмарин взял меня легонько за руку:

— Мы тебя, дорогой наш товарищ Черпанов, уважаем. Стихов мы твоих не читали, а если печатают, при нашем бумажном кризисе, значит, стихи нужные. И что хлопочешь насчет рабсилы — хорошо. Пиши ты свои стихи, получай суточные, а в смысле рабсилы: подальше.

— Отказ? Все — отказ?

— Зачем отказ? Ты посуди сам: к нам за пятидневку уже восемь уполномоченных набегло. Один за фотографа себя выдал, второй санитарный врач, двое — родственниками прикинулись, а один, окаянный, официантом в столовую затесался; по переулкам в роли нищих пристают. Житья нету, товарищ Черпанов. Не будь ты поэтом, мы б тебе просто по шее…

— Я поэт. Разве другие перед вами так выступали?

— Хуже.

— Вот вы и сравните: какое у них строительство и какое у меня. Урал. Поблизости Кузбасс. Рыба. Охота. Раков сколько угодно. Пивной завод. Молоко пять копеек кружка, а в Москве лупят шестьдесят.

— Знаю. Я, брат, живал и в Шадринске. Теплый город.

Смотрю, рабочие рассеиваются.

— Отказ?

— Для того, чтобы отказывать, товарищ Черпанов, надо раньше переговоры вести, а какие здесь переговоры, если ты нас от работы оторвал.

— Не финти, Жмарин. Обеденный перерыв.

— В обеденный у нас актеры когда выступают. Сосчитаем и тебя за актера. Зачем нам тебя в контору волочь? Попрут тебя в милицию… Вот не будь ты поэт…

Я отошел. Всыпали, сморщили! Опять в одиночной упряжке Черпанов. Очень обидно мне было, Егор Егорыч. Стоял я, думал: что бы такое выхватить сверкающее из ножон. Обрызгать, убаюкать, но не поверхностным, а рассудительным, благоразумным. Савченко приблизился к Жмарину. Заискивает Савченко! Еще одна обида. Слышу, говорит:

— Трепанье случилось. — Жмарин молчит, ждет. Савченко выбивает из себя. — А если он, действительно, актер? Черпанов. Знакомая фамилия.

— Зачем ему быть актером?

— А если номер

у него такой для перерыва.

— Да ведь и не смешно, и не скучно.

— Для размышления. — Савченко загнал себя в последнее признание и с натуги покрылся даже потом. — Я на карту ставлю, Егор Петрович, свою неправильность. А не обижайся.

— Да чего мне обижаться, дорогой товарищ наш Савченко.

— С Митричуком, когда будешь пить, позови. А переману лучших в бригаду и отказаться недолго.

— Зачем? Не вредно, если в меру. Мне, скажем, переманивать труднее, у тебя авторитет крупнее.

— Будто и крупнее.

— Я тебе говорю. Я знаю, у кого крупнее, у кого легче. Тили-били разводим, а как до работы дойдет, так в самый ужасный прорыв двигаем Савченко. Лето отличное. По грибы скоро поедем.

— Поедем, — сказал Савченко, погруженный в славу. — А все-таки, что ни говори, Егор Петрович, в стихах лестно показаться. Стихами он меня пронял.

— Стихи — вещь лестная.

Пожалел я, Егор Егорыч, что нет у меня стихотворного дара. Помимо общей, довольно безопасной прибыли, каковую он приносит в данное время, как бы я смог мгновенно повернуть события! Много ли надо было для Савченко? Какие-нибудь два четверостишия, а тут, черт ее знает, какая чепуха в голову перла:

Твоих оград узор чугунный, Твоих задумчивых ночей Прозрачный сумрак. Блеск безлунный Когда я в комнате своей…

Или:

Прибежали в избу дети, Второпях зовут отца: — Тятя, тятя, наши сети Притащили мертвеца…

Главное, никак к моменту не подходило, а то бы мог и за свои выдать. И Жмарин на меня искоса поглядывал, видимо, ожидая вспышки. Посмотрел он на меня последний раз, поднял бороденку параллельно заводской трубе:

— Сами стихи напишем. Подпевай, Савченко.

— А к чему? Твои, что ли, Егор Петрович. Не знаем…

— Подпевай. Стихи об нас.

Отошел я, Егор Егорыч. Запели они:

Славное море, священный Байкал, Славный корабль, омулевая бочка. Эй, баргузин, пошевеливай вал, Молодцу плыть недалечко…

Юношество забирало круче, старики монотонили, но в общем было в песне кое-какое единодушие. В перерыве, между куплетами, Савченко, в надежде вернуть меня, не иначе, спросил громко:

— Позволь, Егор Петрович. А где же тут про меня?

— Ишь ты! Сразу захотел! Ты вот вначале из «нижесреднего» выберись, дело омногоэтажь, ну когда-нибудь и про тебя будут петь, — ответил Жмарин.