Кремль. У
Шрифт:
Доктор несся по коридору; из-под развевающегося одеяла видны были штрипки кальсон и волосатые ноги. Он придерживал одеяло левой рукой. Насель все еще стоял у дверей своей комнаты, прислушиваясь к голосам, доносившимся оттуда. Он косо ухмыльнулся, хотел было пожаловаться, начал было:
— Добыл, знаете, случайно вещь. А они так же, как из-за гардероба, вот он наш. — Насель и с ненавистью и с любовью постучал по стене. — Купил случайно, знаете, он принадлежал Лебедевым, они здесь хранили имущество, купил по дешевке, так, знаете, спорили три месяца. Хорошо, что призвали мебельщика из комиссионного магазина. Выяснили, что гардероб настолько мощен, что его вывезти
Доктор схватил его за руку. Он, видимо, находил, что весьма уместно ему встрять. Тут приоткрылась дверь, и чей-то скрипучий голос сказал: «Утюг готов». Насель поморщился. Он желал скрыть свое унижение, что его ночью заставляют разглаживать брюки. Я же подумал: «Не заграничный ли костюм?» — и поэтому, хотя Насель нас оттеснял, я все-таки протискался вслед за доктором.
Угловая комната. От окна к окну проложена гладильная доска. На венском стуле гора брюк. Какой-то предмет ускользнул под матрацы, расположенные на полу. Люди лежали, завернувшись в лоскутные одеяла. Проходить надо, ступая осторожно, чтобы не наступить. Часть уже спала. Один спал даже в гамаке. Это были все населевские родственники. Спали те, которым уже не было надежды получить свою долю; они спали, все еще споря. Я слышал: «…отличное сукно, первоклассное сукно».
Спали все вперемежку, торчала чья-то жирная нога, я все время смотрел на нее, пока она во сне, когда доктор взял особенно высоко, перевернулась, и я увидел такую сальную рожу, что мне стало муторно до невероятности. И я думаю, поздний час не удивил их и то, что доктор пришел, завернувшись в одеяло, кто-то даже сказал, что спать ему здесь негде.
На окне стоял паровой утюг. Как они не угорали? Правда, окно открыто, но, по-моему, и в нем спал населевский родственник. Вам, наверное, встречались такие паровые утюги, с громадной согнутой в виде Г трубой? Он был наполнен углями, клокотал, шипел.
Насель явно был удовлетворен тем, что спор его родственников прекратился, — может быть, даже вследствие прихода доктора, — он даже чувствовал благодарность. Он хорошо поторговал, продал какие-то книжки, кому-то часы, и теперь ему казалось чрезвычайно естественным гладить брюки. Отдых! Он мог теперь вслушиваться и даже предложил доктору тоже погладить его брюки и сказал как-то даже весело: «Продолжайте, очень любопытно», — из чего я понял, что он всецело поглощен был спором за своей дверью и не слышал ни того, что бормотал доктор, ни того, что я бормотал доктору. Насель дунул в утюг. Брызнули искры, и с подоконника слетел воробей.
— Можно соблюдать достоинство и без брюк, — сказал доктор, осторожно ставя ногу между двух подушек, на одной лежала, раскрыв рот, рыжая волосатая голова, на другой — лысая, повязанная платком, причем, платок сполз на ухо. — Древние ходили вообще без брюк, и тем не менее искусство красноречия стояло у них высоко. Возможно, оттого, что оно поддерживало достоинство, а не брюки.
— И хотя это правильно, — совершенно доброжелательно сказал Насель, усердно водя утюгом вдоль брюк с заплатами и осторожно поднимаясь вверх и вниз.
— Теперь вот и перейдем к основному вопросу, — донесся до меня голос доктора, пока я разглядывал ногу, на которую, казалось мне странным, никто не обращал внимания. — Мы коснемся родственников. Что такое родственник? Если по правде говорить, то это обман.
— Почему же это обман? — спросил Насель, раздувая утюг.
— Обман воображения. Надежда и остатки какого-то родового быта, а на самом деле теперь более, чем когда-либо, поставлены мы перед вопросом о том, как мучают нас родственники.
Поднялась какая-то рыжая голова. Лысый поправил повязку и спросонья сказал в подушку: «Ты не очень». В это время обладатель ноги повернулся ко мне лицом и начал разглядывать лысобородого. Он смотрел и на штрипки доктора, зевая, и на кончик одеяла, и я видел, как раздражение постепенно осмысливало лицо его, только он имел вполне трамвайный вид. Я его узнал — человек человеком. Он ждал, когда ему наступят на ногу. Он даже руку протянул для держания за какой-то ремень.
— Пока вы находитесь в их власти, исполняете их приказания, причем, это не отдается прямо, а вы как-то косвенно их начинаете чувствовать, все идет хорошо, но вот попробуйте полюбить. Да будем говорить открыто, Насель! Полюбили вы Сусанну, и тут-то перед вами и встает задача, как жену примирить с родственниками. И вы начинаете мучиться, вы думаете, что все это утрясется само собой. Вам не выдержать этого боя, у вас астма, вы задыхаетесь, Насель.
— Я задыхаюсь всю жизнь.
— Следовательно, вы не уступите Сусанну? Родственники! — и то не всегда. Боритесь с ними, Насель!
— Давайте ваши брюки или идите спать.
— Не уступайте!
Но здесь раздался дикий вой. Доктор наступил на нос лысому человеку. Тот готовился к сопротивлению. Все вскочили, Насель едва не уронил утюг. Дикий испуг возник на его лице. Доктор изобразил чрезвычайное удовольствие.
— Приятно, что вы проснулись, — легким и грациозным движением поднимая к уху правую руку, сказал он. — Приятно будет вдохнуть в вас бодрость и веселье, утреннюю зарядку, так сказать, потому что вам пора спешить на службу. Егор Егорыч может вам рассказать даже по сему поводу анекдот.
Лысый понесся к Населю. «Мне наступили на нос!» — орал лысый.
Насель шел, ведомый под локти, через руку у него висели брюки чьи-то, приготовленные для глажки, он держал утюг, он важно кивал головой из стороны в сторону, я понял, какими ничтожными крохами может питаться человеческое честолюбие.
Кто-то сказал — может быть, он из домкома. Толпа несколько отхлынула от нас. «Невообразимо потное и грязное белье, спутанные волосы и тусклая лампочка над всей этой грязью, и тут же прячут платки, лампочка с накинутым рваным шерстяным платком, который уже никого нагреть не может. А самому впору греться от лампочки. У них 16-свечовая, такой жалкий вид, что просто сердце сжимало от жалости», — думал я.
Лысый кричал:
— Уходите, никакие силы Осоавиахима не остановят моей ярости.
Насель важно ответил:
— Именно, никакие силы Осоавиахима не остановят меня. И про какую девушку вы говорите?
— Я говорю: оставьте Сусанну! Она не приготовлена для ваших родственников. Так же как и не приготовлена для Жаворонкова. Не в том ее сверхценная идея. Сверхценная идея! — оттопырил губу доктор и обернулся. — Это не о том ли?
— О том? Идите вон, доктор! — сказал Насель. Его толкали к доктору. Он поднимал утюг все выше и выше, и вот это-то поднимание тревожило меня, ибо не может же Насель поднимать его без конца. Из трубы утюга шел пар и клокотал дым, хорошо, что ладонь к тому была приспособлена, и не потому ли доктор держал ее у уха, что всегда отгонял дым и говорить ему приходилось в прокуренных комнатах, он теперь и дым утюга считал за чье-то куренье.