Кремль. У
Шрифт:
— Вот вы и заговорили правильно. Теперь, есть ли возможность его уговорить продать мне костюм?
— Опять-таки при правильности хотя бы части ваших установок — то нет.
— Ну вот, видите? Я верю в силу своего слова, а тут и я могу сдать, да не в силу слова, сколько в силу своего положения. Поэтому так как время не ждет, вы не удивляйтесь, но другого выхода нет, сколько ни думайте, сколько ни заседайте…
— Любопытно, что же вы придумали?
— Я думаю, что его надо обокрасть.
— Это что же, со взломом, убийством или как по-легкому?
— Совершенно по-легкому. Мы можем заставить его ломать перегородку, хоть
— Странная манера у вас шутить, Леон Ионыч!
— Чего странная?.. Будет волынить! Давай план разрабатывать.
— Я отказываюсь.
— Слушай, это идейное воровство, это же имущество коммуны, другою выхода нет.
— Мне надоели ваши шутки, Леон Ионыч.
Он встал и начал собирать свои бумажки:
— Это не больше, как проверка, Егор Егорыч, испытание на честь, о ко тором я уже докладывал. Я пошутил. А общность имущества — ну черти ли в этом дерьме, кому оно нужно? Насчет костюма мы проверим, сходим к нему, и вы увидите, каков он, дядя Савелий. Я пошутил, может быть, мы костюм и получим, вот его бы продать кому-нибудь, ну на кой черт везти это барахло, и будут еще думать: ах, Зоя в моей юбке ходит, ах, Жаворонков мои часы взял, небось, если б свои часы были, так не одел бы каждый день. Не можете ли, Егор Егорыч, подыскать такого покупателя, кому бы мы имущество замыли, а, во-вторых, не можете ли, опираясь на мои доводы, докладик закатить, соответствующий общему собранию?
— Это что же, продолжение шутки?
— Почему?
— Да какая же это общность имущества, если вы его продадите?
— А что же, я себе деньги, что ли, предполагаю брать? В конце концом приятнее иметь общие деньги, чем барахло, которое, кстати сказать, на Урале никому и не нужно будет.
— Нет, я отказываюсь и доклад делать и, тем более, покупателя искать.
— Обиделся! Обиделся! Ну вот что: испытание окончательно закончилось. Я вам даже и программу испытания могу показать, если вы думаете, что я не шутил.
— Очень мне нужна ваша программа!
— Да не обижайтесь! Есть на что? Неужели вы в себе воровские чувства ощущаете, если обижаетесь? Нет, Егор Егорыч, сейчас нам должно быть не до обид. Вы вот изволили по стадионам прогуливаться, а я вот в ванной сидел и думал. В сущности, зря я согласился на предложение Ларвина. Ну, общность имущества; откидывая выводы, разве я неправду вам говорил, что имущество это ни черта не стоит и для меня важны люди, а ведь теперь сколько может быть и лишних разговоров и склок. Ну, отлично, общность имущества, а общность жен? Во-первых, принцип дурацкий и глупый, хотя бы и потому, что и без этого все жены общи.
— Извините, но вы говорите пошлости.
— Пожалуйста, пошлости. Проверьте. Не прошло и… дней, а Людмила и Сусанна были моими? Были.
— Когда это и Людмила успела быть вашей?
— А тут как-то по дороге. Людмила и Сусанна
Я не мог не расхохотаться.
— Откуда вы решили, что у вас кровь древняя, Леон Ионыч? Кровь у всех достаточно древняя, если мы действительно от обезьяны происходим.
— Во мне есть цинизм, а это признак древней расы. Видите, как я вас нехорошо испытывал. И я еще могу сорваться, но меня запутали с этой ответственностью и с этой общностью.
— Должен вам заметить, что у вас странные понятия о коммунизме.
— Чем же они странны?
— Да вот рассуждения об общности жен и прочем. Они не выскакивают дальше буржуазной клеветы на наш строй.
— Позвольте, но я, что ли, придумал все это? Здесь кто? Последние представители буржуазии. Так это я коммуну-то придумал?
— Однако же вы ее одобрили.
— Просто брякнул. Не думал же я, что они всерьез меня примут, да здесь поход и на стадион многое показал. Для них выяснилось, что они героями быть не могут и что вся теперь надежда на спасение — надежда на меня, так как они даже на стадион не в состоянии прийти.
— Невероятно что-то. А братья Валерьян и Осип?
— Они же шли в толпе.
— Шли.
— И тоже отстали?
— Отстали.
— Ну так в чем же дело? Оказывается, и они ни к черту со своими финками не годятся. Да вы не верите.
— Трудно поверить.
— Хорошо, я продемонстрирую вам.
И он повел меня на кухню. Зрелище, свидетелем которого я был, можно было б назвать одним из удивительнейших, если б мне не пришлось быть свидетелем более удивительных зрелищ. Имя Черпанова, улыбка в его сторону, лесть и одобрения не сходили со всех уст. Вот что есть слава! Ему поставили сами чайник на огонь, причем, подбрасывали вне очереди дрова, и не чужие, а свои, смотрели на его руки и говорили, что ему все перегородки разбить ничего не стоит, какая-то разбитная девица сказала, что как только создастся «комиссия любви» — ну, распределит всех комиссия по любви, — Черпанов повел оком в мою сторону, — то она, не стесняясь, выставит кандидатуру на любовь Черпанова.
— А если дети? — спросил он грубо, но все признали его шутку чрезвычайно милой, часть нашла, что присущая ему грубость придает колорит внеклассового общества, которому чего ж скрывать свои чувства! Черпанов мог нюхать безнаказанно, чем пахнет в мисках, он даже запустил пальцы в миску и вытащил плавающий сверху кусок сала, Жаворонков крякнул, но он его дернул за бороду, и тот тоже пошутил, т. е. дотронулся до его подбородка. Вот можно было чувствовать даже упоение какое-то на кухне. Черпанов прошелся, съел, хотя ему и не хотелось, стакан сметаны. У Ларвина отнял баранки, которые он кому-то принес, влез ему в карман и достал конфеты, саданул по животу Степаниде Константиновне, его поход был стремителен и мрачен. Хотя все и улыбались, он пронесся по кухне — и исчез. Даже на меня, как на его секретаря, попадала часть благодеяний — мне налили тарелку манной каши, и я, черт ее знает, почему, вообще-то я терпеть не могу манной каши, но я съел. Я рад был исчезнуть. Однако, когда я доел манную кашу и пошел к Черпанову, его уже не было.