Кремль. У
Шрифт:
«Будущий исследователь (…) скажет: «Боже мой, какой Всеволод Вячеславович был мизантроп». Вовсе не так (…) сам я в конце концов жил счастливо, я страдал во имя интересов моей страны — потому что если уж в такой стране, где были Чехов и Достоевский, быть писателем, то надо быть очень хорошим, а для этого необходимо полностью развить себя».
Вот именно этим — саморазвитием, непрерывным экспериментированием — и занимался всю свою творческую жизнь Вс. Иванов.
В несгоревшей части библиотеки у нас сохранились книги по психологии и другим научным дисциплинам с пометками — следами внимательного
«У» — «московский роман», так он называл его, — писался в 30-х годах.
Там — мир уходящий, отступающий под натиском новой действительности, но тем не менее еще реально существующий, хотя и потрясенный, переполненный страхом, ощущением нависшего окончательного краха. Смутность мышления порождает слухи, домыслы, заговоры, легенды, мистификации.
Итак, в романах «Кремль» и «У» Вс. Иванов усиленно искал новую романную форму.
Поиски его были продиктованы отнюдь не неуважением к классике, как русской, так и мировой. Нет, он не раз писал о том, как, изучая «магию» творчества Льва Николаевича Толстого или Антона Павловича Чехова, он, будучи наборщиком, от руки переписывал их произведения, улавливая ритм, прочувствуя каждое отдельное слово, стремясь постичь полет их творческой мысли.
Но это было для него школой, теми корнями литературного мастерства, без соприкосновения с которыми нельзя развивать древо искусства художественной литературы.
Однако изучение — не подражание, об этом тоже немало написано Вс. Ивановым. Этим предостережением, по-разному выраженным, наполнены все его отзывы на работы молодых писателей и дипломантов Литературного института.
Подражание, по Вс. Иванову, равно штампу, банальщине. Подражатель не может, по его мнению, не скатиться к графомании.
Он и самого себя боялся «переписывать». Поэтому критика (пока не обрекла его на вакуум) никак не могла за ним угнаться. От него требовали, чтобы он застыл в той форме, которую обрел при создании «Партизанского цикла».
Следующий цикл «Седьмой берег», как и повесть «Возвращение Будды», уже показался недозволенным.
Новый же резкий поворот Вс. Иванова к циклу «Тайное тайных» был воспринят критикой как зловредная ересь.
В боязни окостенения формы Вс. Иванов доходил до крайностей.
В конце двадцатых годов он сжег рукопись романа «Северосталь», решив, что у него стала выходить из-под пера банальность — «как у всех».
Не в гордыне тут дело, а, может быть, в чрезмерном самоуничижении.
Писать «как все» — недопустимо, потому что это унижает величие искусства, которое автор обязан непрерывно совершенствовать, используя все отпущенные ему природой возможности и непрерывно пополняя свое образование.
Когда Вс. Иванов в начале 1921 года приехал из Сибири в Петроград и Горький ввел его в содружество «Серапионовы братья», образованность «брата Алеута» (как его окрестили «серапионы», переименовав потом в «Сибирского мамонта») сразу бросилась в глаза самому тонко чувствующему из всех «серапионов» — Михаилу Михайловичу Зощенко.
Зощенко при первых же встречах (как рассказывал мне Илья Александрович Груздев)
К тому времени Вс. Иванов уже успел прочитать несчетное количество книг, которые он покупал непрестанно и которые были единственным его имуществом…
Но чтением этот требовательный к себе юноша не ограничивался. Он считал, что дерзающий писать обязан знать не одну литературу, но все искусства.
В «Истории моих книг» Вс. Иванов описывает, как он скупал каталоги музеев и заставлял себя воображением воспроизводить и как бы зримо ощущать шедевры.
Побывав вместе с ним в музеях Франции, Италии, Англии, я не раз наблюдал, как, надолго замерев перед какой-нибудь всемирно известной картиной или скульптурой, он наконец тяжело вздыхал, иногда вытирая со лба выступивший от напряжения пот, и говорил: «Одной тайной меньше», — это означало, что, заставляя свое воображение делать невероятные усилия, воссоздавая для себя по каталогу описанный там шедевр, он шел по неверному пути.
Хотя надо сказать, что воображение у него было столь мощным, что его иногда самого изумляли те «попадания», на которые он был способен, воображая в уединении, на берегу Иртыша или Тобола, мировые шедевры искусства.
Поиски лучшего самовыражения Вс. Иванова неустанны и своеобразны.
Почти одновременно создавая «Кремль» и «У», он использует иногда отличающиеся один от другого приемы. Но можно обнаружить и сходные. В «У» антикомментарии помещены в начале романа, а в «Кремле» он поместил «разрывы главы», что опять же не имеет отношения к тем страницам, которые в этих «разрывах» указаны.
Но и то и другое — как антикомментарии, так и «разрывы» — игра, к которой Вс. Иванов приглашает читателя, надеясь на его сотрудничество.
В романе «У» повествование, пусть и с вторжениями в текст автора, поручено третьему лицу, от имени которого ведется рассказ о событиях.
В «Кремле» автор прочно надевает маску летописца. События, описываемые в «Кремле» автором-летописцем, можно отнести к разряду «бессюжетных».
Основной сюжет — течение времени. Новая жизнь еще не построена. Старая не вполне уничтожена. Рабочие мануфактур все еще живут в «казармах», построенных бывшими владельцами. Пытаются создать клуб, утверждая новую жизнь, которая немыслима без удовлетворения духовных потребностей человека.
Фабричные корпуса не имеют никаких «общих» помещений. В цехах — непрерывный шум. Поэтому предвыборную агитацию приходится проводить в уборных, там, где люди только и могут покурить и услышать друг друга.
Именно как летописец говорит Вс. Иванов о посягательстве на разрушение храма Вавиловым, человеком, одержимым не только благими намерениями, но и психическими комплексами.
Вавилов — коммунист, но по существу он прежде всего человек невежественный. Ему свойственно устремление к правде и человечности, но никакой научной, даже самой примитивной, основы его устремления не имеют. Он воистину не ведает, что творит, разрушая храм якобы во имя культуры. Да, нужен клуб, но не такой ценой.