Кремлевская жена
Шрифт:
– А куда мы идем? – спросила я в коридоре, уже совсем наглея.
– Куда? – Белоконь подошел к двери и, снова загородив собой секретный ящик-замок, набрал на нем какой-то шифр. Потом повернулся ко мне, и я поразилась, как он изменился. Только что в кабинете он был почти таким же униженно-просящим, как вчера на Киевском вокзале. А теперь передо мной снова стоял высокий, красивый, самоуверенный и саркастически-насмешливый капитан Белоконь – такой, каким я впервые увидела его в МУРе. Он сказал с улыбкой: – О! Мы не идем, а едем. К полковнику Котову. Как вы просили.
31
21.45
Это
– Не волнуйтесь, – сказал Белоконь, ведя машину. – Котов ждет нас в другом месте.
И я опять поверила, идиотка! Поверила, потому что все в моей голове теперь перемешалось и концы не сходились с концами. Если Котов с ними, то почему они телятся со мной, почему повезли сначала в «Матросскую тишину», а не сразу к Котову на допрос? И о чем я теперь пожалею? А может, и вправду Белоконь хотел мне помочь? Ведь вон как он нервничал перед выходом из кабинета! Может, он действительно втюрился в меня…
Мы свернули на Кутузовский проспект. Пожалуй, это самая освещенная часть Москвы – здесь в роскошных, еще сталинской архитектуры домах живет наша правительственно-дипломатическая знать, и еще не так давно здесь же жили Брежнев, Андропов, Черненко, Щелоков. Поэтому в годы моего студенчества мы, я помню, если попадали в этот район, первым делом покупали здесь хлеб. Хлеб и булки были здесь удивительно вкусными, куда вкусней, чем в любом другом месте Москвы. Это потому, что в здешние магазины поставляли хлебобулочные изделия только так называемой «первой выпечки». То есть когда в магазинах остается нераспроданный и уже зачерствевший хлеб, его отправляют обратно в пекарни, там сушат, растирают, добавляют еще муки и выпекают хлеб для общего пользования – это «нормальная» практика. Поэтому хлеб в широкой продаже всегда какой-то недопеченный или, наоборот, сухой, с комками. Но здесь, на Кутузовском, такого хлеба «второй» или «третьей» выпечки никогда не было! Только свежайший, из настоящей муки! Конечно, и мясо здесь тоже было получше, и другие продукты, но у нас, студентов, стипендии хватало только на хлеб, пельмени и кефир…
Мы промчались мимо кинотеатра «Призыв», где толпа стояла на последний сеанс «Маленькой Веры», мимо ярких окон какого-то кооперативного кафе, в котором мужчины танцевали вокруг плывущей лебедем невесты в свадебном платье, мимо панков, столпившихся на площади перед Панорамой Бородинской битвы…
Все выглядело мирно, по-вечернему буднично. И только меня увозили от этой мирной будничности неизвестно куда…
Неожиданно в машине заработало радио – я не заметила, когда Белоконь включил его.
«– По сообщению агентства Франс Пресс, вчера в столице Советской Эстонии состоялся трехсоттысячный митинг…»
Спутать этот голос было невозможно ни с каким другим, я сразу узнала мягкий выговор Би-би-си.
«– Основной темой выступлений видных эстонских писателей, художников и артистов была срочная необходимость обеспечения экономической, культурной и политической независимости Эстонии…»
– Так, и эти! Мало нам армян! – сказал сбоку от меня майор Захаров.
«– Лондонские газеты отмечают, что в минувшую пятницу на пленуме ЦК
Капитан Притульский присвистнул, а Захаров выругался:
– А он там треплется по Сибири про гласность! Вот она, гласность!
– Тише, дайте послушать! – прервал их Белоконь.
– А что тут слушать? Войска туда надо вводить!
– Да там стоят уже, слава Богу! – усмехнулся Белоконь. – Толку-то!
«– Находящийся во Владивостоке председатель КГБ Виктор Чебриков провел совещание с партийными руководителями Дальнего Востока, а также с военачальниками и политработниками частей и подразделений Министерства обороны СССР и КГБ, – продолжало Би-би-си. – Западные советологи отмечают, что последнее время публичные выступления Лигачева и Чебрикова все больше конфронтируют с политикой и высказываниями Горячева…»
– Конфронтируют! Грамотеи! – сказал Притульский.
– Да подожди ты! – оборвал его Захаров.
«– Так, второго сентября в интервью, напечатанном в газете „Правда“, председатель КГБ Чебриков ясно дал понять, что, несмотря на улучшение советско-американских отношений, „холодная война“ продолжается. По его словам, постоянную угрозу советской системе представляет подрывная деятельность ЦРУ и других иностранных ведомств. Эти ведомства якобы финансируют создание в СССР подпольных, полулегальных и даже легальных групп, желающих свергнуть существующий строй…»
– Не «якобы», а так и есть! – воскликнул Захаров.
– Есть-то есть, только зачем высовываться… – сказал Притульский.
Тут, проскочив Триумфальные ворота и проспект Маршала Гречко, Белоконь свернул на Рублевское шоссе. Оно было совершенно пустым, если, конечно, не считать милицейских «стаканов» у каждого светофора. Рублевское шоссе – это зона кремлевских дач, которые скрыты за густой лесопосадкой и высокими заборами. Но ведь полковник Котов еще не относится к тому разряду номенклатуры, которая живет на этих дачах. Значит, меня везут к кому-то повыше. «Но к кому? – думала я. – Лигачева нет в Москве, Чебриков во Владивостоке. Неужели – Власов?!»
«– Нью-Йорк, – сказал лондонский диктор. – Нью-йоркская полиция принимает экстренные меры на случай возможного падения на город обломков советского спутника „Космос-1900“, вышедшего из-под контроля наземных служб управления…»
– Тьфу! – в сердцах сказал Белоконь. – Ну всюду у нас бардак! Даже в космосе!
«– Спутник, на борту которого находится ядерный реактор, – продолжал диктор, – был предназначен для сбора разведывательных данных. Несмотря на то что шансы падения радиоактивных обломков этого спутника на Нью-Йорк оцениваются как 1 к 5000, не меньше двенадцати различных учреждений города и штата охвачены сейчас программой подготовки на случай радиационной опасности…»
Захаров расхохотался:
– Ну, идиоты! Один шанс на пять тысяч, а они!..
– Да это ж Би-би-си, англичане! – сказал Притульский. – Они всегда америкашек подначивают.
Между тем наша милицейская «Волга» уверенно катила вперед, даже не притормаживая на перекрестках. Белоконь включил мигалки на крыше машины и по радиотелефону оповещал посты охраны шоссе: «Я восьмой! Я восьмой! Прохожу семнадцатый километр. Пароль „Зарница“! Пароль „Зарница“! „Восьмой, вас понял“, – отвечали ему и еще издали давали „зеленую волну“.