Кремовые розы для моей малютки
Шрифт:
— А назад-то не принял!
— Вот об этом как раз — и ничего не сказано. Да и толку-то, — господин в драном шарфе вздохнул и потупился. — После Патрика все бабы — порченые. Будто отравленные.
— Ну, дык!
— Да не телом, дурья башка. В душе у них что-то сдвигается, будто ломается что-то. Раз и навсегда. Ни одна этого сукина сына забыть не может.
Он снова зашмыгал носом.
— А где это ты так простудился? — желая сменить тему, спросил его приятель. Философия и грустные разговоры явно осточертели ему. Он-то позубоскалить, похохотать хотел… угу. Ну, как хотел, так и перехотел. — Все
Господин в драном шарфе глянул на него в упор. И неожиданно подмигнул так лихо, что тот, другой, аж пивом поперхнулся. Похлопав его по спине, господин в драном шарфе, произнес:
— Я же на его похороны ходил. Там и простудился. Если серьезно, хороший был парень: скольких от смерти спас, скольких защитил — и не сосчитать, веселый и щедрый, эх. И хоть полицейский, а такой добрый и правильный, что хоть сразу бери — да в ангелы записывай. Если бы не бабы…угу. Я Патрику на могилу розы принес, белые, в одном богатом саду их ночью рвал… все руки себе изрезал, искровенил. А вот не жалко! Да покоится с миром… ну давай, не чокаясь!
И приятели выпили, молча. Другие присоединились к ним — дружно и тоже молча.
…Анна в это время стояла над раскрытым чемоданом. Этот удивительный полицейский — комиссар Савлински, напоследок сказал: очень жаль, что вы уезжаете, миледи, в нашем городе есть, что посмотреть. Обшарпанных красот у нас хватает. Разумеется, исторических. Но вы, наверное, не захотите их осматривать… теперь. Да, теперь — точно не захочу, согласилась она. И господин комиссар усмехнулся: отлично вас понимаю.
Анна вздохнула и покрутила ручку старенького приемника. Странно было увидеть его здесь — в безумно дорогой, даже по столичным меркам, гостинице… может, его сохранили, как раритет? Ах, да неважно, подумала Анна, какая разница. После астматического хрипа, сипения и шипения, наконец, зазвучала песня. Любимая песня ее брата, «Дождливая среда». Правда, такие подробности Анне были неизвестны — она просто слушала печальные слова, слушала и плакала. Тихо, даже беззвучно.
Я найду тебя –
и вновь потеряю,
теперь уже навсегда…
о, как это грустно,
о, как это страшно –
и неизбежно, совсем неизбежно.
Это случится ночью, когда шел дождь…
Там, где вечно идет дождь…
в городе без имени,
в стране без названия.
Я думал: моя душа из хрусталя.
Я думал: моя душа — сад цветущий.
Я мечтал: откроются райские врата –
и я увижу тебя, вновь увижу тебя.
наконец-то, ох, наконец-то, увижу.
Но
уже ночь — а я стою на пустыре.
Твой дом пуст и окна разбиты,
И вокруг него — мертвые птицы.
А в руке моей — прокисшее пиво.
Это случится ночью, когда пойдет дождь…
Там, где вечно идет дождь…
В городе без имени,
в стране без названия…
С людьми, потерявшими свое сердце —
на пустыре у фабричных труб.
Наконец, отзвучал последний аккорд. Анна вытерла слезы тыльной стороной ладони и выключила радио. А потом — уставилась в гостиничное окно, выходящее на площадь. Буквально в ста метрах от нее, высился почти невесомый на вид, ослепительно-белый собор святой Клары, а чуть поодаль от него — пронзал небо готическим шпилем другой собор, более мощный и величественный — святого Фомы. Тезки того полицейского комиссара, грустно усмехнулась Анна.
Голубь топтался по каменному подоконнику, изгибая белоснежную шею и заглядывая в комнату. И ворковал, ворковал… ворковал. Внезапно перед Анной возникло лицо Патрика. Оно парило над площадью и обоими соборами, святого Фомы и святой Клары, и над нескончаемой людской толпой — прекрасное и невесомое. Не то исчадие Ада, что являлось к ней в кошмарах — там, в кукольном саду миссис Тирренс. Светлое и доброе лицо, каким оно и было при жизни. Глаза Патрика печально смотрели на нее. Анна не могла отвести взгляд — будто завороженная. По щекам ее текли слезы.
— Прощай, сестренка. Amica mea… прощай.
Его лицо стало медленно отдаляться. Оно становилось меньше и прозрачней. Пока, наконец, окончательно не растаяло в июньском небе, в его победительной и ликующей чистоте и синеве. Вслед за ним — улетел и голубь. «А, может быть, никакого голубя и не было?», подумала Анна. Башенные часы на площади гулко пробили полдень. Ударили колокола в соборах: месса закончилась, и тысячи маленьких, трепещущих крыльев заполонили небо.
Анна очнулась.
Ненавистный город! Уезжать, немедленно уезжать! Как попало побросала вещи в чемодан — и вызвала такси. Внизу, в холле гостиницы, ее терпеливо и бесстрастно ожидала дипломированная медсестра. Доктор Уиллоби, с ласковой улыбкой, очень любезно и строго объяснил: она отправится с вами до самого дома… на некоторое время. О, совсем-совсем недолгое! Так необходимо, моя дорогая леди. Черт с два будет по-вашему, мрачно подумала Анна.
Всю дорогу от гостиницы до вокзала она проехала с зажмуренными глазами — не желая видеть ничего вокруг. Прочь, прочь из этого кошмарного, отвратительного города! Уехать и все, что с ней тут произошло — забыть и поскорее, поскорее! И навсегда!